Король дожидался разрешения от бремени супруги с гораздо большим нетерпением, чем его придворные. Он должен был прибыть во Фландрию еще в мае. Наступил июнь, но император откладывал погребение королевы Иоанны в надежде, что его сын может появиться в любое время. Филипп намеревался подняться на борт корабля сразу же после получения сообщения о родах и нормальном состоянии Марии. Он уже разрешил уехать некоторым членам своей свиты более низкого ранга, а его личные гвардейцы были готовы отбыть во Фландрию на второй неделе июня. После провала мирной конференции война казалась неизбежной, и Филипп был полон решимости принять в ней участие. Его считали неважным воином, и он устал ждать возможности доказать обратное. «Из того, что я слышал, — писал в своем донесении Мишель, — один-единственный час отсрочки родов супруги кажется ему тысячелетием».
Филипп по-прежнему жил в Англии как богатый гость, при этом оплачивая все расходы на содержание своей свиты. Было известно, что из английской казны он не взял ни пенни. Напротив, даже одолжил Марии большую сумму денег, после чего в начале июня ему пришлось занимать самому у антверпенских банкиров. Деньги были на исходе, и, если бы казначеи Филиппа вовремя не озаботились этим, он бы вообще оказался на мели. У его испанцев давно уже в кармане не было ни гроша. Они пытались жить в кредит, но английские домовладельцы и лавочники, громко выражая свое недовольство, отказывали им в жилье и пище. «По правде говоря, эти бедные придворные переживают здесь тяжелые времена, — заметил в своем письме Мишель, имея в виду свиту Филиппа, — по причине полной нехватки самого необходимого и отсутствия кого-либо, кто мог бы ссудить деньгами и вообще посодействовать в их нуждах». Отвратительная погода и плохие виды на урожай не прибавляли англичанам охоты помогать испанцам, так что, когда люди Филиппа прислали наконец известие, что договорились о займе в триста тысяч дукатов, он был доволен, несмотря на то что банкиры потребовали себе больше двадцати пяти процентов. Для обеспечения возврата долга ему пришлось заложить все свои доходы на следующие два года.
Филиппу доносили, что при дворах европейских правителей над ним насмехаются, и это его смущало. Английские посланники за рубежом не переставали оправдываться, ссылаясь на неправильные расчеты лекарей и «обычную ошибку, какую всегда совершают женщины при определении сроков беременности». Мейсон, желая положить конец оскорбительным слухам при императорском дворе, спрашивал из Брюсселя, появляется ли Мария хотя бы изредка на мессе или где-нибудь еще публично. Совет послал ему официальный ответ, в котором предписывалось опровергать все слухи, но некоторые советники в личных письмах, отправленных позднее, заявляли, что сомневаются в подлинности беременности. Венецианский посол в Брюсселе в конце мая получил достойные доверия сведения, что «королева обнаружила явные признаки отсутствия беременности», хотя во всеуслышание утверждал обратное. Французскому королю тоже хотелось пресечь слухи об этих «женских делах», но один из его послов, который находился на излечении в Падуе, принялся там распространяться насчет того, что английская королева родила уродца, «крота или комок плоти», разукрасив свои домыслы утверждениями, что сам лично видел письма, подтверждающие смерть королевы.
Тем временем Мария повелела своим секретарям подготовить письма, объявляющие о ее благополучном разрешении от бремени, на имя папы, императора, королей Франции, Венгрии и Богемии, венецианского дожа, королевы-регентши Фландрии и вдовствующей королевы Франции. Такие важные детали, как дата рождения и пол ребенка, чиновникам следовало заполнить в последнюю минуту. Мария подписала письма, а также паспорта посланникам, которые должны были принести добрую весть к императорскому, португальскому и французскому дворам. Одновременно она подготовила короткое письмо Реджинальду Поулу, сообщая ему, что «Господь милосердный в своем бесконечном великодушии ко всем милостям, какие он уже мне даровал, теперь прибавил также и счастливое разрешение от бремени принцем».
Как бы довершая эту странную картину ненужной суеты, в Хэмптон-Корт прибыл посол из Польши, чтобы передать королеве поздравления своего монарха. Ложное сообщение о родах Марии, так обрадовавшее лондонцев 30 апреля, достигло Польши несколько недель спустя. Поскольку никто это сообщение не опроверг, король немедленно снарядил посланника в Англию. Польский посол английского языка не знал, но подготовил «хорошо продуманную торжественную речь на латыни», в которой искусно сочетались соболезнования по поводу смерти королевы Иоанны с поздравлениями по случаю рождения сына Марии. По-видимому, он так и оставался в неведении, потому что с самым серьезным видом изложил перед Филиппом и его придворными обе части (печальную и радостную) своего торжественного послания, «вызвав смех у многих присутствующих».
Тем временем, как и всегда в летнюю пору, начались народные волнения. Угроза мятежа стала настолько серьезной, что для поддержания порядка в Лондон был призван граф Пембрук со своим войском. В последнюю неделю июня был своевременно раскрыт заговор по подготовке восстания, но пришлось отменить представления по случаю праздника Святых Петра и Иоанна. Люди Пембрука не успевали разгонять собирающиеся в столице возмущенные толпы. В день праздника тела Христова важные члены свиты Филиппа направились на богослужение, намереваясь пройти в процессии за телом Христовым, но у дверей церкви собралась большая толпа, в два раза превышающая испанцев по численности. Те сочли разумным не выходить наружу, пока некоторым из англичан, «более терпимо относящимся к гостям, чем остальные», не удалось рассеять этот сброд, иначе все могло бы закончиться большим кровопролитием.
Король и королева делали все возможное, чтобы предотвратить насилие, издавая указ за указом против бунтовщиков любого рода, однако подданных Марии только злило, что она принуждает их хорошо относиться к испанцам. Они говорили, что королева «в душе испанка» и что ей безразличны все поддерживающие ее настоящие англичане. А еще в народе говорили, что супруг Марии ей изменяет. Протестантские памфлетисты распускали слухи, что, в то время как королева удалилась для родов, король развлекается со шлюхами и простолюдинками. «Дочь пекаря в грубом домотканом платье, — декламировали они, — для него лучше, чем королева Мария без короны».
Еще большее распространение летом 1555 года получили баллады, посвященные святому мученичеству протестантов, сожженных заживо епископами королевы, а также злым деяниям ее самой. Сожжения еретиков активизировали протестантское подполье сильнее, чем любой политический мятеж. В зону внимания Совета попало сообщение о двух протестантах, Джоне Барнарде и Джоне Уолше, которые ходили по деревням, демонстрируя кости Джона Пигета, сожженного в марте за ересь в Брейнтри. Барнард и Уолш показывали людям эти кости как святыни и призывали не отступать от учения времен правления Генриха VIII и Эдуарда, которое проповедовал мученик Пигет.
В первые две недели июня было сожжено восемь человек, и эта «внезапная вспышка жестокости» вызвала всеобщее негодование. В июле волнения были отмечены в графстве Уорикшир, и еще большие беспорядки ожидались в Девоншире и Корнуолле. И снова был призван Пембрук — остановить волнения, прежде чем они получат широкое распространение. Английские протестанты на континенте утверждали, что между недавними сожжениями еретиков и крушением надежд королевы на материнство существует прямая связь. Говорили о Гардинере, который убедил Марию, что ее околдовали протестанты, и что она, страшась за свое будущее, предоставила епископу свободу действий, чтобы жестоко истреблять истинно верующих. Даже в Лондоне ходил слух, что Мария будто бы объявила, что ее ребенок не может появиться на свет, пока все еретики не будут посажены в тюрьмы или сожжены.
В июле доктора и повитухи перестали делать подсчеты. По их мнению, беременность королевы длилась уже одиннадцать месяцев, и если ей сейчас удастся все же родить здорового ребенка, то это будет просто настоящим чудом. Чудо! Именно его, казалось, все сейчас и ожидали. «Всеобщая убежденность и вера состояли в том, — писал Мишель, — что рано или поздно свершится чудо, как и во всех других обстоятельствах Ее Величества, которые с точки зрения человеческого понимания были в свое время более чем безнадежные». Ребенок Марии должен был раз и навсегда доказать всему миру, что ее делами «управляет исключительно Божественное провидение».
