Боевые порядки феодальной армии строились по шаблону. Поскольку было невозможно согласовать действия большого количества мелких частей, недисциплинированных, не привыкших действовать совместно, было принято объединять всю конницу в крупные формирования и бросать их на противника. К такой тонкости, как иметь под рукой резерв, прибегали немногие командующие, но они явно обгоняли свое время. На деле же часто бывало трудно убедить феодального властителя занять место не на передовой позиции и отказать себе в удовольствии сражаться подобно рядовому рыцарю. Когда сходились два неприятельских войска, следовала страшная свалка, которая часто могла продолжаться часами. Иногда, словно сговорившись, обе стороны откатывались в тыл дать отдохнуть коням, а потом возобновляли борьбу, пока одна из сторон не одолевала другую, и та покидала поле боя. Битвы при Бремюле (1119), Бувине (1214) или Беневенто (1266) были не более чем огромными беспорядочными свалками коней и людей на удобной пустоши или на склоне холма. (В битве при Бувине, при некоторой хаотичности, было место и для маневра, и для флангового удара, которым французы решили исход боя в свою пользу, разгромив превосходящие силы коалиции врагов. – Ред.) Самая элементарная предусмотрительность, как, например, направление резерва в ключевой пункт боя, выделение подразделения для обхода противника с фланга или выбор выгодного положения для сражения, считалась чем-то превосходящим пределы военного мастерства. Карла Анжуйского, например, стали называть великим полководцем, потому что при Таглиакоццо (1268) он придержал в засаде отряд рыцарей и направил его в тыл Конрадину, когда гибеллины потеряли строй, преследуя обращенные в бегство главные силы анжуйцев. Симон де Монфор заслужил добрую славу; но если при Льюисе (1264) он держал и использовал резерв, нельзя забывать, что при Эвершеме (1265) он позволил застать себя врасплох и был вынужден вести бой, имея за спиной реку в положении, когда было невозможно отступить. Короче говоря, в тот век похвалы заслуживали скорее чисто ратные подвиги, нежели подлинное военное искусство. Если уделять излишне много внимания летописцам, можно подумать, что достойных военачальников было множество, но если внимательно рассмотреть действия этих восхваляемых до небес индивидуумов, а не считаться с мнением их современников, наша вера в их способности почти во всех случаях будет сильно поколеблена[38].
Если в мелких военных операциях еще как-то разбирались, то более высокая ступень военного искусства – стратегия – вообще не существовала[39]. Нападающая армия вторгалась на противную территорию не столько для удара по важному стратегическому пункту, сколько для того, чтобы выжечь и опустошить неприятельские земли. Поскольку не существовало никакой интендантской службы, запасы даже самых богатых областей скоро исчерпывались, и захватчик уходил, имея целью не больше чем поиски пропитания. Лишь к концу рассматриваемого нами периода встречаются какие-то признаки упорядоченных мероприятий по снабжению армии продовольствием. Но даже они по большей части были вызваны элементарной необходимостью: нападая на бедные невозделанные земли вроде Уэльса или Шотландии, английские короли обнаруживали, что не могут прожить за их счет, и были вынуждены сами содержать войска, дабы те не голодали. Но французская или германская армия, вступив во Фландрию или Ломбардию, или английские войска во Франции полагались, как об этом свидетельствуют все факты, на силу, занимаясь грабежом захваченной территории[40].
Крупные сражения обычно бывали не часто, что кажется странным, если принять во внимание, что войны продолжались подолгу. За целые годы военных действий происходило лишь несколько не столь значительных боев; в сравнении с современными кампаниями генеральных сражений было на удивление мало. Фридрих II Великий или Наполеон I проводили больше сражений за год, чем средневековый полководец за десять лет. Может создаться впечатление, что противоборствующие армии, не имея решительных целей и не стараясь вступать в контакт друг с другом посредством сторожевых охранений и конных разъездов, могли частенько вообще терять друг друга. Когда они встречались, это обычно случалось либо по топографической необходимости, либо благодаря наличию старой римской дороги, или брода, или моста, где сходились все пути. Ничто не может лучше свидетельствовать о примитивном состоянии военного искусства, как тот факт, что командующие со всей серьезностью посылали и принимали вызовы на бой в назначенном месте и в назначенный день. Без такой предусмотрительности, видимо, существовала опасность, что армии потеряют друг друга и двинутся в расходящихся направлениях. Когда не существовало настоящих географических карт, а географические сведения были скудными и неточными, такое можно представить.
Даже когда оба войска стояли напротив друг друга, порой, чтобы начать бой, требовалось больше умения, чем на то были способны военачальники. Бела IV, король Венгрии, и Оттокар (Пржемысл) II, король Чехии, в 1260 году находились в полной боевой готовности, и оба решили сражаться, но, увидев друг друга, обнаружили, что между ними река Морава. Форсировать водную преграду на виду у противника было далеко не по силам среднему полководцу XIII века[41], как это десятилетием раньше обнаружил Людовик IX Святой в дельте Нила. Поэтому (и это считалось необычным) чехи любезно предложили противнику либо беспрепятственно пересечь Мораву и сражаться по всем правилам на западном берегу, либо дать им такую же возможность и позволить свободно перейти на венгерскую сторону. Бела выбрал первую из двух возможностей, беспрепятственно форсировал реку и на другом берегу сражался в закончившейся для венгров катастрофой битве при Крессенбрунне (1260).
Пехота в XII и XIII веках была абсолютно ничтожной: сопровождавшие армию пехотинцы были не более чем лагерной прислугой или подсобной силой при многочисленных в то время осадах. (Далеко не всегда. При Леньяно в 1176 г. стойкая миланская пехота позволила полностью переломить ход боя, разгромив германское войско (3 – 3,5 тыс. рыцарей) Фридриха Барбароссы, опрокинувшее в начале боя миланских рыцарей, а затем наткнувшееся на ощетинившуюся лесом пик пехоты. Попытки рыцарей прорвать ее ряды были безуспешны. А затем фланговый удар брешианских рыцарей, с одновременной контратакой пехоты, привел к полному разгрому Фридриха Барбароссы, который сам был сбит с лошади и еле спасся. Можно также вспомнить Ледовое побоище 5 апреля 1242 г. При Бувине (1214) именно действия пехоты (коммунальная милиция), сомкнутой колонной атаковавшей во фланг вражеских рыцарей, переломили ход боя. – Ред.) Изредка пехоту использовали в качестве легких войск, начинавших сражения неэффективными отвлекающими действиями. Командующие порой даже оскорблялись, если полагали, что слишком затягивают с началом конной атаки, и обрывали мелкие стычки, наезжая на своих бедных соотечественников. При Бувине граф Булонский не нашел лучшего применения своей пехоте, как строить ее в большой круг, внутри которого укрывались он и его всадники, когда их уставшие кони нуждались в коротком отдыхе[42]. Если крупные отряды пехоты изредка появлялись на поле боя, то потому, что при призыве на войну должны были явиться все вассалы, а не потому, что полагали, будто дополнительные 20 или 100 тысяч плохо вооруженных крестьян или горожан прибавят сил войску[43]. Основной причиной малой боеспособности в большинстве случаев был пестрый характер вооружения. Если пехота была недисциплинированной и не обладала сплоченностью и стойкостью, она бывала смятой решительной атакой конницы, после чего пехотинцев просто рубили.
Немногие успешные действия пехоты к концу данного периода были исключением [и знаменовали начало новой эпохи в военном деле]. Пехота каталонской «Великой компании» на Востоке одержала верх над герцогом Афинским де Бриенном (1311), заманив его со всеми тяжеловооруженными всадниками в болото. [При Куртре же (11 июля 1302) победа осталась за фламандцами, которые стойко встретили атаку французской конницы, а затем отбросили их, загнав в ручей, который граф д'Артуа поспешил перейти, атакуя стойкого противника.]
Стремление поднять боеспособность феодального войска вынуждало монархов прибегать к всевозможным средствам и уловкам. Фридрих Барбаросса старался обеспечить соблюдение дисциплины, введя строгий кодекс законов военной службы, которые, если судить по отдельным письменным источникам, не очень-то соблюдались. Например, в 1158 году молодой австрийский аристократ оставил свою позицию и ушел с тысячью воинов, стремясь захватить одни из ворот Милана; самонадеянно нарушив приказ, он погиб. Этот случай был вполне в духе времени и никак не являлся исключением. Если уж такой суровый повелитель, как великий император, не мог добиться повиновения, то для правителей послабее задача была бесперспективной. Большинство монархов доходили до того, что прибегали к использованию других войск, уступающих феодальному войску в боевом духе, но зато более дисциплинированных[44]. Наемники вышли на первый план во второй половине XII века. Чуждые всем поощрениям за доблесть в виде дворянских званий и титулов, по заслугам ненавидимые, они тем не менее были орудием, которое короли, даже самые сильные, были вынуждены находить, использовать и беречь. Когда войны перестали быть не столь крупными пограничными боестолкновениями, продолжались подолгу и далеко от дома большинства феодалов, уже нельзя было полагаться только на формирования своих вассалов. Но не всегда было ясно, как добыть большие средства, необходимые для оплаты наемников. Среди заслуживающих внимания средств была введенная английским королем Генрихом II замена личной явки рыцаря системой денежных взносов за каждого. Тем самым большинство вассалов короля выкупали службу, уплатив две марки за каждого рыцаря[45]. Таким образом, король мог плавать за моря во главе войска наемников, которое с военной точки зрения было куда предпочтительнее феодальных формирований. Каким бы аморальным ни бывал иностранный наемник по причине его алчности и жестокости, можно было, по крайней мере, быть уверенным, что он останется в строю, пока ему платят. Во время войны наемники были необходимы каждому правителю, но узурпатору или тирану их наличие было особенно полезно: только широко используя наемников, можно было держать в узде воинственную знать. Деспотия могла возникнуть только в случаях, когда правитель был способен окружить себя людьми, чьи желания и настроения были чужды интересам страны. Тиран в средневековой Европе, как и в Древней Греции, находил естественную поддержку в лице иностранных наемников. Такой правитель, набирая себе в кортеж «рутьеров», брабантцев и других сопровождающих, невольно копировал Писистрата и Поликрата.
