Только через пару недель, когда сошел снег, я наконец-то нашел его. Я был страшно счастлив, что не зря старался. Вот она — поразительная квадратная бухта в береговой линии Темзы, сегодня окруженная современными краснокирпичными многоквартирными домами и офисными зданиями. Меня никто не видел, и я в одну секунду перемахнул через стену и уже стоял на том самом берегу Альфреда. Я посмотрел под ноги — и у меня отвисла челюсть.
Квинхит — это место, куда прибивает водой все, что попадает в реку, и у меня под ногами лежали тысячи, сотни тысяч костей: белые кости, коричневые кости — овечьи челюсти, свиные ребра, бедренные кости коров и смешанные с ними бесчисленные обломанные черенки белых глиняных трубок, куски угля, осколки кафеля и посуды. Когда я посмотрел на другой берег, я увидел шикарные рестораны Южного Берега, комплекс театра «Глобус». А я стоял на помойке истории Лондона, уходившей вглубь бог знает каких времен.
Я увидел, как замечательно Квинхит защищен от течения реки, каким идеальным местом он был для погрузки и выгрузки. И тогда я понял, какую роль сыграл порт Альфреда в восстановлении средневекового Лондона, и с возмущением думал о тех, кто позволил умереть памяти об Альфреде, и о царящем в наши дни безразличии.
Если бы не Альфред, Лондон мог бы повторить путь Силчестера и других покинутых романских городов.
Если бы не Альфред, не было бы английской нации, а эта книга была бы, наверное, написана на датском языке.
Спустя одно мирное столетие датчане вернулись, и — спасибо Альфреду за все, что он сделал! — на сей раз они пришли драться именно за Лондон. Потому что работал порт, возродилась торговля с континентом беконом или шерстью (смотря как следует читать это место в важнейшем манускрипте: «lardam» или «lanam»).
Альфред восстановил на старом месте мост, и хотя жителей Лондона, которые проходили по нему, было меньше, чем в римские времена, да и сами они были поменьше ростом, но зато ели простую здоровую пищу: горох и вареные корнеплоды, жареные яйца, иногда жаркое из китового мяса и жира.
Не было великолепных римских вин и специй, не было тонкой сирийской посуды. Зато Лондон стал местом сборов первого демократического института — саксонского фолькмота, который сходился у собора Св. Павла. И у лондонцев водились деньги, значит, имело прямой смысл на них нападать.
Датчане появились в 994 году и встретили упорное сопротивление. В следующие пятьдесят лет город переходил из рук в руки. В 1014-м саксонцы проиграли битву датчанину Свену Форкберду, но в том же году они вернулись и даже напали на свой собственный мост, чтобы их корабли могли пройти в город, где засели датчане.
При помощи норвежских союзников под водительством короля Олафа они привязали веревки к деревянным опорам и потянули — вот почему миллиард детей поет теперь песенку о том, что Лондонский мост упал. На следующий год на сцену вышел сын Свена, Кнут, который пришел к власти в 1016 году.
Если не считать, что он стал самой веселой опечаткой в истории (при наборе перепутали порядок букв в его имени, и оно превратилось в грязное английское ругательство), полудатчанин и полуполяк Кнут имел отличную родословную. Датчане уже не жгли церквей. Они уже были христианами, поэтому они церкви строили. Они не упразднили фолькмот. У них был свой, датский вариант под названием «гастингс» (house-things — домашние дела).
Самый дальновидный поступок Кнута заключался в том, что он отвел свою знать в болотистые земли к западу от римского города, где река изгибается и течет с севера на юг. Здесь, на равнинном острове Торни, он нашел место для строительства резиденции, и именно здесь — по крайней мере, так говорят гиды палаты общин — он поставил свой трон на берегу у верхней границы прилива, чтобы указать своему двору границы правительственной власти.
Теперь в этом месте стоит Вестминстерский дворец, в котором так часто забывают смысл этой притчи.
За Кнутом последовал Эдуард Исповедник, также использовавший Торни/Вестминстер как центр королевской и политической власти, а нормандцы пошли еще дальше в развитии этой альтернативной площадки.
С тех пор история Лондона всегда строилась вокруг этой главной интриги: между политиками и денежными мешками, между Лондоном и Вестминстером.
Пока эти властные качели колебались то туда, то сюда, лондонцы поняли, что имеют право «выбирать» короля Англии. Им льстила мысль, что это они избрали Эдуарда Исповедника в 1042 году и провозгласили его королем с одобрения всего народа.
Им также льстила мысль, что это они «предложили» корону Вильгельму Завоевателю, хотя, учитывая обстоятельства, это было с их стороны очень трогательным заблуждением относительно своих демократических прав.
Строитель башни
Было холодное сырое утро. Со стороны Темзы дул колючий ветер. Огромный черный с отливом ворон каркнул металлическим голосом, и когда мы вошли под своды Белой башни, она показалась еще более зловещей и громадной.
Приближаясь к памятнику Вильгельму Завоевателю, я смотрел вверх сквозь легкую дымку на его меловые камни и ощущал всю жестокость этого места. Я не думал о привидениях Анны Болейн и множества других людей, чья кровь была пролита на этом самом месте — как раз здесь, где что-то мел уборщик в желтом жилете. Не думал я и об останках детей, которые были найдены замурованными в стены, и о тысячах обезглавленных тел, обнаруженных под церковью.
С момента своего возведения по велению Вильгельма Завоевателя лондонский Тауэр был своего рода Лубянкой, не просто зданием, а символом власти, наводящим страх и ужас.
«Для своего времени это был небоскреб, — сказал Виктор Лукас, сержант стражников-йоменов лондонского Тауэра, когда мы, запрокинув головы, разглядывали прекрасные очертания башни. — В англосаксонском Лондоне не было ничего подобного». Конечно, с такой высоты было удобнее следить за Темзой, что позволило прекратить бесконечные вторжения с моря, которые веками терзали Лондон. Но главное ее назначение конечно же — это быть символом.
Она напоминала англичанам об их поражении. Их повергли, их разбили, смяли, раздавили, их покорило племя, построившее такое количество темниц и башен, о котором на нашем острове никто никогда и не помышлял.
Нормандцы даже не использовали местный камень при строительстве башни. Они презирали кентский песчаник и доставляли морем известняк из Кана. И не только архитектура, но и сам образ этого строения был привнесен извне — огромный чужеродный куб, врезавшийся в ландшафт римских развалин и скопления англосаксонских хижин.
Все это было оскорбительно, да еще и исходило от наглого самозванца. Этот Вильгельм, родство с которым любят прослеживать нынешние аристократы, даже не был англичанином. Он просто нагло захватил власть.
Он родился в Фалезе приблизительно в 1028 году и был незаконнорожденным сыном герцога Нормандии Роберта I. Он был незаконным продуктом союза Роберта и дочери кожевника — ему и на Нормандию претендовать было непросто, не говоря уж об английском троне.
Вспомним, что в 1066 году законным королем был объявлен Гарольд Годвинсон; он был назван наследником Эдуарда Исповедника. А при чем же тут Вильгельм и какое отношение он имеет к Англии?
Вильгельм — нормандец, потомок офранцузившихся викингов, осевших в той части Франции, куда в 911 году пришел Роллон. Он не говорил по-англосаксонски. Единственной ниточкой, связывавшей его с Лондоном, было дальнее родство с Эммой, женой Этельреда Неразумного, самого никчемного короля в истории Англии. Вильгельм был ее внучатым племянником, так что это была очень тонкая нить, и тем не менее Вильгельм был уверен, что рожден править Англией. И он приступил к делу с пугающим рвением.
Пережив в детстве покушение и счастливо избежав смерти (по ошибке закололи ребенка в соседней колыбели), Вильгельм вырос высоким, около 177 сантиметров — довольно большого роста для нормандца, — рыжеволосым, с сильными руками, что позволяло ему стрелять из лука на скаку — верхом на несущейся галопом лошади. Он очень любил поесть и в среднем возрасте отрастил живот таких размеров, что недоброжелатели называли его беременным. Он ненасытно изучал искусство охоты и войны и к моменту смерти Эдуарда Исповедника был психологически готов к походу, достойному Цезаря, — к вторжению с моря, которое изменит Англию и мир навсегда.
Нет необходимости повторять основные сведения об этой кампании: как Гарольд одновременно столкнулся с двумя угрозами — со стороны датчан и нормандцев; как он отступил на юг в битве у Стэмфордского моста и был ранен в глаз стрелой в Гастингсе. Все это хорошо известно (или, черт побери, должно быть хорошо известно) каждому школьнику Остается лишь неясным, как Вильгельму удалось провернуть это дело.
