Рапалло – великий перелом – пакт – война: СССР на пути в стратегический тупик. Дипломатические хроники и размышления - Александр Герасимович Донгаров

составляющей пакта, Сталин и не думал упускать случая взять с Гитлера отступного за даруемый ему советский нейтралитет в виде согласия Берлина на территориально-политические уступки Кремлю в Восточной Европе и Балтии. На Нюрнбергском процессе Риббентроп свидетельствовал, что по приезде в Москву ему с порога было заявлено, что если размер отступного окажется недостаточным, он может сразу вылетать назад в Берлин [32, с. 137]. Шантажируя Гитлера угрозой отправить рейхсминистра из Москвы с пустыми руками, Сталин, конечно, блефовал, чтобы выдрать с берлинской овцы лишний клок шерсти. Ему самому пакт был нужен не меньше, чем фюреру. Договорившись о главном, Сталин и Гитлер исключали возможность срыва переговоров из-за разногласий по «мелким» территориальным вопросам. Допустить провал переговоров и предстать пред западной коалицией стратегическими банкротами ни Москва, ни Берлин просто не могли себе позволить.

Более того, по существу решался вопрос о raison d’etre [40] обоих режимов. Гитлеровского – поскольку идеи реванша и завоевания «жизненного пространства» для германской нации, под знаменем которых он пришел к власти, могли быть реализованы исключительно на путях агрессии. Пока же Германия, половина государственного бюджета которой тратилось на армию, стояла на пороге финансово-экономического коллапса, и избежать его, по мнению Гитлера, было невозможно «без вторжения в иностранные государства или захвата иноземного имущества» [цит. по: 22, док. № 371]. Сталинского режима – поскольку поставленная им на дыбы страна не могла находиться в таком положении неопределенно долгое время, а политическая и идеологическая демобилизация была чревата для него серьезными угрозами. Ведь именно подготовкой к войне оправдывались ужасы «первоначального социалистического накопления» в форме ограбления крестьянства, низведения до нищенского уровня жизни городского населения и эксплуатации рабского труда многомиллионной армии заключенных.

Наряду с перечисленными выше практическими интересами, которыми руководствовались лидеры Москвы и Берлина, заключая августовский договор, в его основу легли и их более общие мировоззренческие ценности. Пакту-39 от его «дедушки» – Рапалльского договора, похоже, передались некоторые присущие тому наследственные признаки, в том числе, по выражению немецкого историка Х. Таммермана, «и определенная основополагающая, имевшая социокультурную подоплеку антизападная направленность» [цит. по: 28, с. 41]. Для Гитлера политический Запад был олицетворением плутократии; Сталин видел там только «зажравшихся господ» [36, c. 616]. Психотипические особенности двух диктаторов, действительно, не могли не наложить личную печать на политику находившихся в их подчинении стран.

В советском случае, к сказанному выше можно добавить, что речь шла даже не столько о Сталине лично, сколько о коллективном сталине – режиме, который самоидентифицировался путем противостояния окружающему капиталистическому миру. Это противостояние было его важнейшей идеологической опорой, под которую сама мысль о братстве по оружию с буржуазно-демократическим классовым врагом закладывала мину замедленного действия. Именно поэтому одной из главных идеологических задач режима после 1945 г. было вытравить те чувства дружбы и благодарности по отношению к союзным странам и их народам, которые возникли у советских людей в ходе совместной с ними борьбы против фашизма.

Четыре часа, которых сторонам хватило, чтобы решить судьбу Восточной Европы, Балтии и Румынии, говорят о том, сколь малое значение, на фоне решаемых стратегических задач, они придавали территориальному вопросу. [41] «Риббентропу дано указание, – докладывал Гитлер на совещании с командованием Вермахта 22 августа, – делать любое предложение и принимать любое требование русских» [7, c. 96]. В результате темп переговоров поразил самого рейхсминистра: «За немногие часы моего пребывания в Москве было достигнуто такое соглашение, о каком я при своем отъезде из Берлина и помыслить не мог…» [12, c. 142–143]. По исчислению Молотова, судьбы целых стран и народов решались на этих переговорах с рекордной для того времени скоростью передвижения 650 км/час [36, с. 615]. Едва успел рейхсминистр вернуться домой, как из Москвы поступила просьба скорректировать в пользу СССР линию размежевания в районе г. Белосток. Гитлер моментально соглашается, и 28 августа соответствующее разъяснение к секретному протоколу было подписано.

Однако вскоре Кремль обнаружил, что второпях допустил куда более серьезную, стратегического характера ошибку в части советско – германского размежевания на территории Польши. В Москве пришли к заключению, что политически неудобно и даже опасно передвигать границу так далеко на запад, оставляя на советской стороне исконно польские земли. Было ясно, что Великобритания и Франция никогда не признают этого захвата. А они ведь могли оказаться победителями в предстоявшей войне на Западе и, следовательно, доминирующими державами в послевоенной Европе, ссориться с которыми Москве было просто опасно. Кроме того, она получала постоянный источник польского сопротивления. Да и с международно – правовой и пропагандистской точек зрения оправдать эту аннексию было бы невозможно.

В силу названных причин в Кремле решили (и это стало единственным разумным действием во всей истории с пактом) отказаться в пользу Германии от этнически польских территорий Люблинского и Варшавского воеводств, правда, потребовав взамен Литву. Соответствующее предложение было сделано Сталиным и Молотовым через посла Шуленбурга 25 сентября. Берлин не обрадовался такому предложению, но не возражал. Новый договор, получивший название «О дружбе и границе», был подписан в Москве 28 сентября 1939 г. Во изменение августовских договоренностей линия советско – германского территориального размежевания в Польше отодвигалась на восток, приблизительно до т. н. «линии Керзона». [42] Взамен Литва стала считаться входящей в сферу интересов СССР.