Фридрих и Подевильс мечтали свести к нулю политическое значение России, уменьшить влияние Австрии и стабилизировать обстановку в Германской империи{174}, однако их планы натолкнулись на сопротивление других участников Ахенского конгресса. Фокеродт, которому было поручено уладить вопросы, связанные с Силезией, возбудил старые страхи: проход русского вспомогательного корпуса по землям Империи нарушит доброе согласие германских народов и приведет к верховенству Габсбургов{175}. Различия во взглядах между французскими и прусскими государями и кабинетами, министрами и дипломатами объяснялись тем, с какой точки зрения (европейской или германской) они смотрели на происходящее; впрочем, на сей раз эти различия не сказывались на официальной политике. Реакция Версаля не оставила никакой возможности затевать бесполезные дискуссии, а тем более приглашать к участию в разговоре второстепенные державы: «Мы не желаем, чтобы кто бы то ни было посторонний продлевал срок наших переговоров. Англичане хотят скорее покончить со всем этим, хотим этого и мы»{176}; страна, которая торгует солдатами, не имеет никакого права «совать нос в наши дела»{177}. Присутствие русского представителя в Ахене оправдало бы отправку войск в Европу и могло спутать карты французам; международное признание укрепило бы позиции канцлера, а следовательно, усилило австрийскую партию и в очередной раз настроило Англию против Пруссии, что было вовсе не выгодно Франции.
Россия и «фиктивный» Ахенский мир
Вспомогательный корпус между тем неотвратимо продолжал движение вперед. Людовик ответил на это шантажом: его войска не покинут ни одной голландской деревни, если московиты не уйдут из Центральной Европы. К этому заявлению он присовокупил официальный отказ допустить представителя Елизаветы на Ахенскии конгресс{178}. Когда в июле 1748 года все участники конгресса собрались в Ахене, они покорились этому требованию и переговоры начались без Головкина, который по-прежнему ожидал своего часа в Гааге. Получалось, что Россия, хотя война затронула ее меньше, чем все другие европейские страны, оказалась единственной проигравшей стороной.
Ахенскии мир привел европейские кабинеты в легкое замешательство; французы этот «фиктивный мир», сочтенный «глупостью», не одобрили. Хотя они и побеждали на всех фронтах, исключая Империю, никакого существенного расширения французской территории в результате этой войны не произошло{179}.[48] Правда, удалось сохранить престиж короля и отстоять Квебек; впрочем, Фридрих, непреклонный «европоцентрист», а точнее сказать, «германоцентрист», был очень возмущен таким решением вопроса: «Бельгия в обмен на Америку»[49]. Одним словом, Ахенскии конгресс не решил всех проблем; война не прекратилась окончательно, а лишь приостановилась на время, заключенный мир был очень непрочен. Становилось очевидным, что, как бы ни оскорбляли французы дочь Петра I, Франции необходимо внести ясность в свои отношения с Россией. В декабре 1747 года Пюизьё доказал, что не собирается отступать от избранной жесткой линии: он отозвал Дальона из Петербурга, оставив в качестве представителя Франции консула Сен-Совёра{180}. Дальше последовали новые унижения; французский министр иностранных дел иронически объявил посланнику русской императрицы Гроссу: «Честнее было бы открыто объявить Франции войну»{181}. Восхищение дочерью Петра Великого (впрочем, весьма относительное) сменилось досадой и презрением. В июне 1748 года Версаль на несколько лет полностью порвал отношения с Россией; Сен-Совер возвратил ключи от посольства и отбыл на родину, даже не испросив аудиенции.
Фридриху же удалось — хотя и с большим трудом — избежать той ловушки, в которую сами загнали себя Людовик и Елизавета. Интересы государства заставляли его поддерживать отношения с грозным соседом. Финкенштейну было поручено умерить гнев императрицы, по возможности возложив всю ответственность за случившееся на канцлера Бестужева. Впрочем, все старания прусского дипломата были напрасны: Бестужев избежал «заслуженного наказания» и сохранил свое главенствующее положение{182}. Поскольку после отъезда Сен-Совёра прусский представитель остался в Петербурге в одиночестве, Фридрих вновь принялся за прежние спекуляции: в поисках выхода из того сложного положения, в которое он попал, он напряженно размышлял над ролью и местом России в европейской политике. Благодаря дипломатическому опыту 1740–1748 годов и вступлению русского вспомогательного корпуса в Европу, Россия снова, как и в Петровскую эпоху, предстала европейцам в виде двуликого Януса — она пугала вблизи, оставаясь же в далеких степях, казалась безобидной. Прусский король опасался возможных союзов своих противников с этой огромной и могущественной державой, пока еще не вызывавшей большого доверия; он боялся Романовых — ведь однажды они уже предали его, вступили в Европу, подошли вплотную к прусским землям. В глубине души друг Вольтера презирал Россию (которую не случайно именовал Московией), но боялся ее и желал исключить ее из сообщества европейских наций. В 1749 году союз Пруссии с Россией и Францией (иногда — но, из-за колебаний и уверток Фридриха, ненадолго — союзницей Пруссии становилась и Англия) распался; причин тому имелось несколько: неумелость русских дипломатов, несговорчивость Людовика XV после подписания Дрезденского договора, наконец, индивидуалистическая позиция Георга II. Особенно же роковую роль сыграла нее крепнувшая уверенность Фридриха в том, что Россия по-прежнему остается варварской страной, способной завоевать страны цивилизованные, подчинить, как некогда гунны или татары, своему господству Европу, а может быть, и Америку. Если бы прусский король сумел наладить конструктивный диалог с Россией, его позиция повлияла бы и на позицию Франции, расположенной дальше от России и потому не так болезненно воспринимавшей связанные с нею проблемы. В 1747 году Гогенцоллерн, устрашенный присутствием русского вспомогательного корпуса в далекой Курляндии, написал маленькое стихотворение, в котором высказал свой взгляд па происходящее и свои страхи: русские, «рой варваров», «надменные убийцы» вот-вот разобьют германцев, а покорив всю Европу, отправятся «смущать покой другого мира»{183} …
В этот переломный момент Финкенштейн оказался в Петербурге один, лишенный союзников среди дипломатов; подобно Мардефельду, он не всегда мог повторять слово в слово то, что предлагал ему король. В течение семи лет ситуация на международной арене воспроизводилась в миниатюре при русском дворе, и оба прусских посланника, поддерживаемые представителями Людовика XV, смягчали большую европейскую политику, придавали ей большую гибкость. Монархи заключали союзы, защищали свои территориальные или семейственные интересы, по не считали необходимым наблюдать за тем, что происходит при русском дворе, вникать в логику российской императрицы, которая прекрасно знала о предубеждениях, питаемых европейцами против нее и се народа. Переписка французских и прусских посланников показывает, что дипломатическая жизнь той эпохи развивалась параллельно на двух уровнях: официальная линия (если она вообще не исчезала полностью в результате споров между королями и их министрами) не всегда находила одобрение у дипломатов, работавших на местах; посланникам приходилось действовать вразрез с приказаниями своих повелителей или исправлять их ошибки. В течение восьми лет судьба европейского континента зависела от отношений между французами и англичанами, австрийцами и пруссаками, отношения же эти сводились преимущественно к взаимной ненависти; больше того: в этот период обострились также отношения между разными государствами германского мира. Страны с общими границами поневоле затевали сложную игру, вступали в коалиции и подписывали договоры, причем Россия, которая вначале упорно сохраняла нейтралитет, а потом резко изменила позицию и приняла сторону морских держав и двух германских государств, Австрии и Саксонии, была в этой системе участницей одновременно и желанной, и нежеланной[50]. Благодаря этому судьбы европейской политики отчасти решались в Петербурге; политические, дипломатические и философские течения, разделявшие народы, вовлекали посланников, фаворитов, придворных в водоворот интриг, из которого Елизавета вышла в 1748 году, ничего не выиграв. И тем не менее, в результате этих событий Россия окончательно вошла в Европу. В силу своего географического положения и той особой роли, которую играл русский кабинет во время войны за Австрийское наследство, Санкт-Петербург оказался на пересечении важнейших дипломатических осей. Благодаря некоторым законам дипломатической арифметики именно здесь, при русском дворе, вдали от главных источников конфликта, представители разных европейских держав изменяли ход европейской истории.
