Но если б только жандармы, полиция, пусть даже казаки, но - целая рота солдат с примкнутыми к винтовкам штыками!..
И вместо ожидаемого боевиками сигнала Матвеич крикнул неистово-громко, изо всех сил:
- Товарищи! Спокойно, спокойно! Не поддавайтесь на провокацию!
Но уж где там! Местами уже затевалась свалка. Закричали женщины.
А солдаты неумолимо, неукоснительно, выставленными вперед штыками рассчитанно грудили народ в глухо-каменный, без единой двери, сырой и сумрачный угол.
Молодой офицер с наганом в руке, вскочив на что-то чугунное, кричал звонко-наглым, протяжным голосом:
- Оцепляй, оцепляй! Чтобы ни одна сволочь не ушла!.. Прикладов не жалей! Главарей, главарей хватай! Упирается - штыком его, штыком!..
Но от дышащего тяжко, будто бы в гневе, паровоза и солдаты и полицейские, ворвавшиеся в депо, были еще отдалены огромной, непроворотно плотной толпой и изрядным пространством. И у Матвея было несколько мгновений, чтобы охватить и понять весь ужас и неотвратимость надвигавшейся кровавой расправы. Он враз понял и замысел врага, и что это - не просто отряд, посланный разогнать митинг железнодорожных рабочих, как случалось, а облава, карательный, по существу, отряд, которому дано право и убивать, и калечить при малейшем сопротивлении.
И вот уже, видит Кедров, пробились... по трое набрасываются на одного, схватывают, волочат из толпы... На другого набросились. На третьего... Кедров в лицо, по именам и партийным кличкам знает этих рабочих... Только бы не схватились за оружие! Горе, если хоть один выстрелит в солдат: ведь это же западня. Переловят всех. Военно-полевой... И - "к смертной казни через повешение"!..
Он видит, как дружинники оборачиваются на него. Видит, как рука одного, другого из схваченных тянется к боковому карману...
Внезапное и дерзостное решение осеняет его.
Он кидается по стальной полке паровоза к топке. На пути у него Арсений Шатров: стоит рядом, сжимая в кулаке свой браунинг. Словно застыл.
Кедров, огибая его, на какой-то миг приостанавливается и кричит ему в самое ухо:
- Спрячь! Убьют!
Тот не выпускает пистолета.
Кедров издает яростный возглас. Выхватывает из руки Арсения Шатрова пистолет и опускает в карман своей робы. Затем схватывает Шатрова за плечо и, показывая вниз, в толпу, кричит ему повелительно:
- Спасайся! Прыгай!
- А вы?!
Но оборотился к Матвею, увидел его яростные глаза и, не упираясь больше, спрыгнул с паровоза в толпу.
В это время пуля, и другая, щелкнула рядом в сталь: это стрелял в Матвея Кедрова офицер, заметивший, что человек, говоривший с паровоза, хочет скрыться.
Но нет! Не скрываться кинулся этот человек, не убегать!
Обогнув исполинскую, черно-лоснящуюся, жаркую голову паровоза, Кедров исчез в паровозной будке. Вот уж орудует над рычагами...
Неистовый, непереносимо пронзительный для человеческого уха, страшный свист спускаемого паровозом перегретого пара заполнил огромно-гулкое здание. Вокруг паровоза враз сделался белый, удушливый, непроницаемый глазу туман. Он стремительно ширился, окутывая все своим пологом, от которого отвращалось, останавливалось дыхание и в котором так и чудилась вот-вот готовая разразиться катастрофа.
Послышался отчаянный вопль.
- Взорвет, взорвет! - Это рабочие мастерских нарочно изо всей силы орали, сразу сообразив, для чего все это и кем было сделано.
И кто-то из солдат подхватил во всю глотку, жалобно и отчаянно:
- Братцы, взорвет!
Толпа и охватывающая ее цепь шарахнулась во все стороны от паровоза.
Скоро в этом молочно-плотном тумане, с каким-то ядовитым запахом каменного угля, - в тумане, поднявшемся выше голов, уже никого и ничего нельзя стало различить. Свои - те знали каждое здесь препятствие, каждый поворот и закоулок, а солдаты, казаки, полицейские - те разбегались, простирая перед собою руки, словно слепые без поводыря. Спотыкались, падали, теряли винтовки. Здание мастерских в кою пору опустело.
Многих винтовок недосчитался в тот день отряд, высланный на эту облаву!
Такой была осенью тысяча девятьсот пятого года первая встреча Матвея Кедрова и Арсения Шатрова.
Вторая, и окончательная, произошла уже в январе девятьсот шестого.
Бабушкины и Кедровы - и в Сибири, и на Дальнем Востоке, и в Маньчжурской армии - оправдали доверие т о г о, кто послал их туда.
"Красноярская республика" тысяча девятьсот пятого года продержалась на три дня больше, чем Парижская коммуна! Семьдесят пять дней Совет рабочих депутатов, возглавленный большевиками, был подлинным правительством города и области. Царские власти бежали, попрятались либо заключены были в тюрьму.
"Читинская республика", где большевики возглавили восстание и власть безраздельно, отбросив на задворки меньшевиков, распростерла власть Советов рабочих, солдатских и казачьих депутатов не только на Читу, но и на все Забайкалье.
Пятитысячный гарнизон Читы отдал себя в распоряжение Совета.
И Великий сибирский путь, и правительственный телеграф перешли под надзор комитетов: на передвижку поезда требовалось комитетское дозволение. Возвращавшиеся восвояси битые генералы из штаба Куропаткина предпочитали ехать в гражданском платье, не кичась, как бывало, своими золотыми, с зигзагами, погонами и красной подкладкой генеральского пальто. Не заявляли требований не то что на отдельный вагон, а на купе.
Дело дошло до того, что сам железнодорожный телеграфист решал, передавать ему вот эту царскую телеграмму или не передавать!
Когда царь по совету Витте решил дать телеграфный приказ Ренненкампфу в Харбин - немедленно образовать карательный поезд и двинуться с ним навстречу поезду Меллера, то пришлось подавать эту телеграмму самодержца через... Лондон и Пекин!
Но и местному жандармскому ротмистру, и воинскому начальнику, и губернатору заведомо мнилось, что где-где, а уж в этом "богоспасаемом городке на Тоболе" извечно будет стоять житейская, хлеба ради насущного, суетня и непробудная политическая дрёма. Исправник Лампадников, увеселяясь в своем кругу, говаривал, подправляя с лукавым прищуром свой лихой ус: "У нас революцией и не пахнет. Откуда? Какая-нибудь парочка ссыльных?!"
И сперва недоумением, а потом и ужасом опахнуло царские власти городка и губернии, когда стремительно созданная здесь Кедровым, переброшенным из Красноярска, боевая дружина РСДРП отбила партию смертников из-под ощетинившегося штыками крепкого конвоя; когда им же созданный Комитет железнодорожных рабочих и рабочих завода Башкина, охраняемый той же неусыпной и неуловимой боевой дружиной Кедрова, осенью и вплоть до средины декабря стал грозной, истинной, хотя и в глубокой тайне большевистского подполья укрытой властью - не только над станцией и вокзалом, но и над городом; когда деревянные улицы его, казалось, трещали временами, распираемые мятежными многотысячными шествиями под красными, а инде и черными, траурными знаменами, как только известным становилось, что во дворе тюрьмы царскими палачами приведен в исполнение очередной смертный приговор.
Был случай, когда одною только угрозой - немедленно штурмовать тюрьму - многотысячная толпа железнодорожных рабочих и горожан, поднятая Кедровым, заставила военно-полевой офицерский суд, заседавший в тюрьме, трусливо отступить: пятеро солдат местного гарнизона, похитившие из военного склада несколько ящиков с винтовками и передавшие их на вооружение большевистских боевых дружин, подлежали по всей силе военных законов немедленному расстрелу. Но под грозный рев окружавших тюрьму скоплений разъяренного народа - рев, проникавший и под тюремные своды, вынесен был приговор вопреки обычаю и беспощадной букве военно-полевой расправы: вместо неминуемой, казалось бы, смертной казни - лишь исключение из воинского звания и ссылка... в Сибирь.
Управляемый Кедровым и большевистской группой РСДРП железнодорожный рабочий комитет стал в те дни и для города как бы некой управой и судебным трибуналом: через голову притихших, отодвинутых в сторону властей не только рабочие, а и обыватель все чаще и чаще стал приносить свои жалобы.
Однажды перед комитетом в комнате вокзала, самовольно захваченной у начальства, предстал тогда еще мелкий заводчик, хозяин механических мастерских - Петр Аркадьевич Башкин. Рабочие принесли на него жалобу, что у него на заводе - все еще одиннадцатичасовой, до изнурения и одури доводящий человека, каторжный труд; что "штрафами да вычетами задушил": сорок пять копеек поденная у него плата, а иной раз больше половины вычету!.. А в цехах дышать нечем - грязь, духота, копоть, пекло!..
И бельгийской выделки инженер-заводчик, обычно всегда элегантный, горделиво-сухой, немногословный безотлагательно явился на вокзал и, стоя перед столом заседавших по его делу комитетчиков, с кепочкой в руках, одетый в производственную робу, давал объяснения, оправдывался и клялся, что больше этого не будет, что это, видите ли, еще не устраненное им наследие от покойного отца.
