„Когда б она послушалась на первых же порах нашего Батько Богдана, давно были бы
мы за Белою Водою; давно бы не было на свете ни Ляха, ни Жида, ни проклятой
Унии*! И вот по всему московскому пограничью пошла ходить молва о том, что козаки,
вместе с Татарами, нагрянут к православным тем же обычаем своим, что и к неверным
Ляхам да Люторам; а обычай де у них тот же татарской: живут они добычею, воюют из-
за добычи. А теперь хан даже грозит Хмельницкому, „сослався с Польским королем и с
Поляки*,—грозит воевать его самого, коли не пошел бы воевать с ним государеву
землю. На то де они побратимы: поклялись брат брату на сабле, Хмельницкий
присягою, а хан шертъю.
Так, в общих чертах, сложилось общественное мнение пограничников о збаражских
и Зборовских героях; а признаки враждебных замыслов видели они в том, что
„конотопцы государеву землю роспахали многую, и хлеб ееели орженой и яровой, и
сена покосили, и лес хоромной и дровяной и бортноя деревья посекли, и межи и концы
перепахали, и грани попортили*,—видели в томъ
64
.
что „по реке Суле и по реке ж по Терну Черкасы из черкаского войска леса
запустошили, и лошеди у недрыгайловцев Черкасы крадут, и дворы и гумна жгут, а от
посаду Недрыгайловского всего саженех во сте поселились Черкасы городком
Костентиповымг", — видели в том, что „дворы деревни Кулешовки поставили па
государевой земле, и мельницу на речке Уси к государеве стороне и к берегу",—видели
в том, что' Черкасы во всех пограничных городах своих „говорят не тайно" о своем
намерении „иттн з гетманом одноличяо на Московское Государство войною за то, что
государь не учинил им, Черкасом, ратпой помочи на Поляповъ*, — наконец и в том,
что козаки, вспоминая о жаловапье Запорожскому Войску от прежних московских
государей, вознамерились наложить на Москву такой гарач, какой Татары наложили на
Ляхву; „а будет де ты, государь" (писали в Москву путивльские воеводы) „им,
Запорожским Черкасом, своего государева жалованья дать не укажешь, и ему,
черкаскому гетману, Богдану Хмельницкому, с Черрасы и с Татары одполичпо итти
войною на твое государево Московское Государство".
Москва смотрела на Козаков Хмельпицкого, как па прозелитов татарщины, и слухи
о враждебности мнимых „борцов за православную веру и русскую народность"
получили серьезное значение в её глазах, особенно после собрания в Царской Думе
повсеместных в Украине толков о задуманном двумя ханами походе на Дон, с тем,
чтобы „Татаром с Черкасы збить донских Козаков з Дону до одного человека", и потом
„Крымскому царю с Запорожскими Черкасы идти войною на Московское Государство".
Действительно православное значение Москвы было для Козаков последним делом.
Это в Москве знали даже по деяниям Козаков Сагайдачного, восстановителя киевской
митрополии. Кадры Запорожского Войска состояли из шляхтичей бапитов,
принадлежавших не только к римским католикам и к немецким протестантам, но и к
ариянам. „Какие они христиане?" (говорили о Москалях в данный момент козатчипы
кошевые и куренные витии). „У них вера царская, а не христианская: как повелит им
царь, так они и веруютъ".—„Коли б вони знали благочёстие" (прибавляли к отому
богомольные козаки), „пе попустили б вони Божпх церков Ляхам на поталу; не дали б
вони побивати нас проклятым пекёльникам, биеовым Ляхам та НимЬти. За
московською пидмогою, звоюв&ли б мы и сплиндрували б увёсь свит; мы б и самого
римського папу виддали Турчинови в неволю. От бы коли була пата честь, слава,
.
65
вийськова справа! От бы коли мы себе на смих не подавали, ворогив пид ноги
топтали! А не сходив Москаль нам помагати, ходимо з Ордою самого ёго воювати*!
Что так должны были логически последовательно мудрствовать все, кого Козацкий
Батько называл, но словам кобзарей, дитьми, друзьми, небожктами, это видно из того,
что логика козакоманов нашего времени не далеко ушла от подобного воззрения на
порядок вещей в свете. Мы уже знаем, какими горькими сетованиями и злобными
угрозами разражался он на равнодушие Москвы к его великому предприятию. Но после
припадков горя и злости опять выражал готовность „служить христианскому
государю*; что, впрочем, не мешало ему возвращаться к старой козацкой теме.
Однажды, когда путивлец Василий Бурово да путивльский пушкарь Марко Антонов
явились к нему с жалобой на козадкие захваты по московскому рубежу, „начал он их
бранить и называть лазутчиками: ездите де вы не для расправы, для лазутчества. А
приказывал де с ними с грозами и велел намъ* (писали путивльские воеводы к царю)
„словесно: не токмо де, что их литовские люди твоею государевою землею за межею
владеют, ждали б де мы, холопи твои, ево в себе в гости под Путивль вскоре: идет де
он, гетман, войною тотчас на твое государево Московское Государство. Вы де за дубье
да за пасеки говорите, а я де все—и городы московские и Москву сломаю. Да и против
тебя, государя, говорил он, гетман, непригожия слова: „Хто де на Москве сидит, и тот
де от меня на Москве не отсидитца*.
Так бесновался в своем бессилии против Татар и Ляхов Козацкий Батько,
поживившись у хана, „як собака мухою*, сказали б козави-друзи. Теперь уже не было
ему торжественной встречи в его столице, Киеве, наименованной так в чаду первых
успехов. Он перестал быть единое ладнжом и самодержцем русским. По своей присяге,
теперь он был такой же королевский подданный, как и всякий другой козак. Хан дал
ему гетманскую булаву и знамя рукою ничтожного, иго гордому воззрению
пилявецкого героя, жидовского короля; хан мог ее предоставить Забугскому и любому
полковнику козацкому. Этого мало: Хмельницкий очутился данником крымского хана.
Молва гласила, что гетман отсчитал ему 500.000 талеров из собственной „гакатулы*; а
„що по титули, коли нема в шкатули*? говорит малорусская пословица. Но татарская
помощь стоила дороже. Для вознаграждения мусульманъ'людохватов была т. ш.
9
66
.
наложена поголовная подать на тот народ, который козацкий Моиеей взялся
освободить от польского ига.
Дороговизна съестных припасов возросла между тем страшно. Дома оставались
только женщины, дети да немощные инвалиды. И те работали мало, имея в виду
великую и богатую милость от Бога за избиение злочестивых Ляхов и проклятых
Жидов. Но вместо денежных людей, обременных добычею, возвращались большею
частью испуженные оборвыши, часто искалеченные, вообще обленившиеся и, можно
сказать, поголовно споенные в походе. Это были не звягельсвие кушнеры,
сервировавшие стол панским серебром, не обогатители, а разорители своих семейств.
Они увеличили, а не уменьшили, голод и нищету в Украине. Вернувшись домой, они
пропивали даже то, что в их отсутствие припасали женщины пряжею, тканьем и т. и.,
как об этом выразительно говорит украинская Одиссея, которая, по милости козацкого
„всегубительства“, дотла до нас в таких отрывках сквозь Хмельнитчину и Руину, как
эпос варягорусских временъ—сквозь Татарское Лихолетье.
Скбро став козак из нохбду прибувати,
Став до новых ворит до ламаных доижджёти,-*Вин с коня не вставав,
Кёлепом нови-лёмани ворбта видчиняє,
Козйцьким гбдосом гукає...
Скбро етёла козачка козацький гблос зачувати,
До вона не стала до ёго двермй выхождати,
Стёда, нов сивою голубкою, в викнб вылитати.
Тогди козак дббре дбає,
Хорошёнько ии кёлепом по пдёчах привитає,
Карбачём по спйни затинёе.
Тогди козачка у хёту вбегёла,
Буцим нёхотя неицимный борщ полином штыркнула,
Ну ёг5 кг нечистий матери! у пич обертала.
До скрини тягла,
Не простого, лнянёго полотна тридцять лбктив узяла,
До шинкарки тяглй,
Три кварты не нрбстои горилки, оковйты узяла,
З мёдом да з перцем розогривала,
Оттйм козака частувала та витала!...
Украинская Одиссея, с примерным для историков прямодушием, изображает милые
привычки козацкого быта, приобретаемые в безженных товариществах. Несчастная
Пенелопа наша не зяа-
.
67
ла, как скрыть перед соседями синяки под глазами, которыми наградил ее за
одиночество козак-Одиссей, и, чтоб отклонить насмешки, придумывала разные
небылицы.
А козак седить у корчми, мед-вин5 кружає,
Кбрчму сохваляе:
„Гей, кбрчмо, кбрчмо княгине!
Чом то в тоби козацько добра багато гиде?
її сама есй не ошатно хбдиш, її нас, козакив-нетяг, пид случай без свитбк водишъ
