знакомыхъ" (пишет очевидец), „те попадали в беду®.
Наконец 25 (15) августа с рассветом, отступил хап с торжествующею Ордою, за ним
двинулись козацкие возы в несколько десятков рядов, а за ними, в полдень,
Хмельницкий, окруженный татарскою гвардией своей и блестящими „козацишми
признаками".
Только тогда осажденные вздохнули свободно. Отворились лагерные ворота. Толпы
народу высыпали обозревать поле. Вся окрестность была изрыта вдоль и поперек. Семь
больших окопов, насыпанных панами и козаками, окружало панский лагерь, из
которого два хана напрасно грозили повытаскать Ляхов за чубы. Окопы вокруг козац-
' .
60
ких таборов и татарских юртов, жолнерские „квартиры*, шанцы, разбросанные,
подобно кротовым норам, по полю, апроши, поперечные рвы и земляные верки,
обломки оружия, возов, палаток, конская падаль и почетные „могилы* над людьми—
покрывали равнины вокруг Збаража. Везде на этих местах кипел бой и лилась кровь.
Борьба не прерывалась более шести недель. Осажденные выдержали 20 приступов; 16
раз выходили они в поле и наступала на осажденных, 4 раза рыли и поновляли валы,
редуты, рвы, 75 раз выскакивали мелкими партиями против неприятеля, и одпа рука
держалась иногда против сотни и больше козакотатарских. Таковы польские предания,
опирающиеся па достопамятном факте, что сотни тысяч варваров ие одолели девяти
тысяч хорошо вооруженных и опытных в военном деле жолнеров.
Как ни величался Хмельницкий перед королевскими послами своею вечною
дружбою с Татарами, но никто лучше его не знал, что Татары друзья опасные. Еще до
прихода к Збаражу, о козацкпх союзниках царские люди доносили в Москву такия
вести: „А Татаровя стоят от Козаков верстах в 10 с своими полки, пте де Татаровя
украдкою их, Козаков, на проездах побивают, и в полон емлют, и конские сиада
отгоняют, и от того де козаки оберегаютца и етрашатца добре, что они, Татаровя, им,
козаком, ста* вятца сильны*.
Так было в самом начале Збаражского похода. 11о его окончании, Татары являются
друзьями того же самого свойства, Вестовщики доносили царю: ѴА шол Богдан
Хмельницкой, помиряеь с королем и отпустя от себя Татар, в свои городы з большим
опасеньем полками и с снарядом 10 дней, боясь от Татар погрому, потому что Татаровя,
будучи нынешнего лета в ИИолыпе с Черкасы вместе, многие литовские городы
повоевали и полон многой поймали... И для де того Хмельницкой от Татар держит
большое опасенье, потому что запорожские Черкасы многие нзпужились, и бредут
назад в городы свои иеиши*.
'В-момент превозносимого козацкимц историками торжества Хмельницкого над
Ляхами, в судьбе Козацкого Батька сделался поворот. Не помогла ему искусственная
встреча, сделанная пилявецким и львовским добычиикам в Киеве. Народ, который он,
аки Моисеи Израиля, спасал от ляипеекой неволи, встречал и провожал его песнями в
роде следующей, записанной мною самим на его родине:
.
61
Ой богдай Хмеля Хмельницького Пёрва куля не минула,
Що велив брати парубки й дивки II молодыи молодици!
Парубки йдуть спиваючи,
А дивчата рыдаючп,
А молоди молодици Старбго Хмеля проклинаючи:
Ой богдай Хмеля Хмельницького Нерва куля не минула! *)
Проклятия несчастного народа, без всякого сомнения, долетали до ушей возацкого
Моисея. Для такого сердца, какое выработали в груди нашего Хмеля иезуиты, сами но
себе эти проклятия значили столько же, как для его сподвижников крик облитого
горилкою и подожженного святоюрца; но этот возлюбленный сын своего
украйнокозацкого отечества веровал в таинственную силу слова, и погубленные им
сотни тысяч земляков должны были в его уме иметь нечто общее с песнями,
предающими его анафеме.
Козацкий Батько еще зимою послал в Белоруссию 10.000 малорусских мужиков,
под начальством Голоты, о котором кобзари поют, что оп не боялся ни меча, ни огня, пн
третьего болота. По словам кобзарской думы, долетевшей до нас из кровавой пропасти,
именуемой Хмелыштчипою, Голота сводил свои подвиги к такому концу:
Дай же, Боже, щоб козаки инши та гуляли,
Хороши мысли мали *),
Од мене бильшу здобыч здобували,
Ненриятсля цид нбги топтали.
Для „хороших мыслей" Белоруссия представляла козаку Голоте еще больше
простора, нежели Царю Наливаю. В течение полусто-
*) В варианте этой проклииательной песни, записанном И. И. Буцпнским, автором
книги „О Богдане Хмельницкомъ”, говорится:
О богдай Хмеля Хмельницького Пёрва куля не минула,
А другая устрелила,
У серденько уцёлила!
*) Выражение „хороши мысли мати” родственно польскому byc dobrej fautazyi, чтд
означает быть смелым.
62
.
летия козацкая пропаганда проникла даже к Подгорским опришкам и варшавским
гультаям. Города за Припетью, убежище осиротелого дома удельных князей
Олельковичей от Козаков и Татар, вскипели теперь бунтом нетяг против людей
имущественных и гулящей черни против панов. Местная шляхта покидала своя
хозяйства и толпами замерзала по дорогам. Голота, как и ИИеребийное, воображал уже
себя вторым Хмельницким, властвуя над лучшими мужиками и мещанами посредством
худших. Но весной Викентий Гонсевекий, собрав гарнизоны, вытесненные козаками
Голоты из городов, напал врасплох на его скопище, загнал его самого в Прилет и
потопи.ѵь со множеством таких же рыцарей „хороших мыслей".
С другой стороны литовский гетман Януш Радивил, с главным литовским войском,
приблизился к Речице, где засел было другой мурза козацкого хана. Стецько
Подобайло. Отот был послан Хмелем в Белоруссию с 10,000 свежого войска только для
тою, чтобы но дать Радивилу двинуться в новое „козацкое гнездо", Киев. Радивил запор
его в устье Сожи над Днепром и начал громить пушечной пальбой.
На выручку Подобапла Хмельницкий двинул 300.000 лучшего козацкого войска,
под начальством одного из образованных сообщников своих, шляхтича Кричевского Но
Радивил вместе с Гонсевским не дал ему соединиться с ИИодобайлом и, после
кровопролитной битвы, окружил шанцами в такой западне, которая напомнила козакам
Медвежьи Лозы. Подобайло воспользовался разъединением литворуеских сил,
вырвался из тесного кута и спешил на соединение с Кривоносом, но был разбит на
голову.
Б то же самое время над Еричевским, кумом, приятелем и главною опорою
Хмельницкого, совершилось проклятие, которое посылали ему самому татарские
пленницы. Как много терял Хмель в этом сподвижнике,, видно, между прочим, из того,
что простреленный пулею Кричевский был нарисован с обнаженною грудью и
награвирован в „Theatrum Europaeum", издававшемся тогда во Франкфурте.
Раздраженные Литворуссы поминали своего Буйвида кровавою тризною: с войском
Кричевского случилось то, чти постигло завзятых Козаков Наливайкова полковника
Мартина под Копылом. Хмельницкий получил об этом известие незадолго перед тем,
как очутился между татарским молотом и польскою наковальней под Здоровым.
Проклятия, встретившие „старого Хмеля" в Украине, должны были получить в его
душе зловещую выразительность.
.
6л
И в глазах спасаемого им народа, и в его собственных, на его свирепом деле лежала
печать Господня отвержения. Сколько в Полыле, столько же и в Малороссии были
недовольны заключенным в Зборове миром. Растравленные прошлогодней добычей
мужики шли на новую добычу по большей части теми самыми местами, в которыхъ—-
или хозяйничали по-татарски сами, или предоставляли хозяйничать своим
наставникам, Татарам. „Поживы* в 1649 году было сравнительно мало, её искателей—
сравнительно много, и эти искатели были подгоняемы к опасным битвам козацкими
списами да татарскими нагайками. Множество их очутилось у Татар в ясыре вместе с
теми, на кого набегали они с Татарами; множество пало в битвах, которые „старинные*
козаки устраивали так, чтобы козаки „охочие*, затяжцы мужики и мещане, служили им
прикрытием вместе с гонимым впереди скотом; остальные, как рассказывал в Москве
лутивдец Литвинов, „брели домой пеши изнужившисъ*.
Окозаченные мужики были крайне недовольны подвигами Хмельницкого:
обманулись они в своей надежде жить на счет Ляхов, которою так восторгалась
одичалая в нашей украинщине Клио. Еще меньше были ими наушники их, запорожцы,
и всех меньше был удовлетворен сам Козацкий Батько.
„Это Москва наделала нам таких шкод!* (шумело преславное Запорожское Войско).
„Когда б она послушалась на первых же порах нашего Батько Богдана, давно были бы
