Мы смогли извлечь из этих текстов два любопытных вывода, относящихся к 1303 г., на протяжении которого имя Мариньи не появлялось в дипломатических актах. Ангерран являлся одним из приближенных королевы, а не просто хлебодаром, он был советником и другом, доводившим до сведения Жанны ходившие о ней слухи; кроме того, он был так хорошо осведомлен о намерениях королевы, что сообщал о них ее собственному духовнику. Он даже приводил в исполнение некоторые административные и судебные решения королевы, графини Шампанской, из чего, само собой, следует, что она полностью доверяла Мариньи. Помимо того, она женила его на своей крестнице, Жанне де Сен-Мартен,[476] и этот брак снискал Ангеррану еще большую милость королевы.
По своему завещанию, датированному 25 марта 1305 г., Жанна Наваррская передала Ангеррану внушительную сумму, 500 ливров, и столько же Марии де Мариньи в качестве ее приданого,[477] что заметно отличало их от остальных дворцовых слуг, получавших, как правило, по 50, 60 или 100 ливров, иногда 200 и крайне редко по 300 ливров.
Кроме того, Ангерран фигурирует как один из душеприказчиков королевы: он единственный мирянин, помимо графа де Сен-Поля. То, что его выбрали в таком качестве, могло быть продиктовано лишь некой особой привязанностью, поскольку среди душеприказчиков были высокопоставленные церковники, крупный феодал и приближенные королевы: ее писец, ее исповедник, ее духовник и канцлер Шампани.[478] Мариньи мог быть включен в этот список только на правах близкого друга.[479]
Согласно тексту завещания, он уже носил титул камергера, получить который, конечно же, ему помогла Жанна Наваррская. Но еще до назначения на этот пост Ангерран- не довольствовался своим положением слуги в отеле королевы.
С мая 1299 г. он помогал в заключении сделки своему кузену, архиепископу Гильому де Флавакуру. Следовательно, служба хлебодаром оставляла ему достаточно свободного времени для того, чтобы совершить путешествие в Руан, поскольку он привез оттуда в Париж для обмена 1000 ливров, подтверждением чему является письмо архиепископа.[480] Он получил эту сумму у казначеев Лувра 27 мая[481] и отчитался в этом, представив от имени епископа заверенный акт.[482]
Здесь необходимо упомянуть о борьбе двух семейств: Танкарвилей и Аркуров, эпизоды которой отражены в одной из хроник Нормандии.[483] В этой хронике рассказывается, что Мариньи должен был вызвать в суд обоих враждующих сеньоров. Робер де Танкарвиль направлялся во дворец, когда встретил сира д'Аркура; когда же Танкарвиль сошел с лошади, чтобы справить нужду, Аркур ранил его в глаз. Согласно все той же хронике, Мариньи обвинил Аркура в измене королю, а Карл Валуа поддержал Аркура. Король позволил противникам сразиться, но поединок пришлось прекратить. Всю картину портит одно маленькое уточнение: «…был примерно МССС (1300) год». Хлебодар королевы никак не мог обвинять перед королем одного знатнейшего сеньора и защищать другого, вступая в конфликт с братом короля. Самое большее, что ему могли поручить, это вызвать противников в суд. Вражда, которая спустя пятнадцать лет разгорелась между Мариньи и Карлом Валуа, без всяких сомнений; подтолкнула хрониста придумать как можно более долгую историю вражды этих людей.
Этот рассказ, безусловно, основан на реальных событиях: так, в своем завещании от 22 декабря 1320 г.[484] Карл Валуа упомянул дорогой его сердцу предмет: «меч, которым сражался сеньор де Аркур, я оставляю Карлу, моему сыну». Узы, в действительности соединившие Мариньи и Танкарвиля, появились позже: Изабель де Мариньи вышла замуж за Гильома де Танкарвиля, над которым Ангерран получил от короля право опеки.[485] Нужно заметить, что Гильом д'Аркур служил гофмейстером в то же время, когда Мариньи был камергером, – а Филипп Красивый вряд ли бы назначил на место гофмейстера человека из семьи, против которой он начал судебное преследование. Что же до Мариньи, он долгое время был в прекрасных отношениях с Карлом Валуа и часто наносил визиты Гильому д'Аркуру, который вместе с ним заседал в Денежной палате на Троицын день в 1304 г.,[486] так же как и в палате Шахматной доски Руана на Пасху в 1305 г.[487] Таким образом, Клеман не прав, когда считает, что именно из-за Мариньи, сделавшего первые шаги на поприще государственной службы, Аркур попал в немилость, а Карл Валуа был унижен ошибочно.
Более всего мы склонны доверять Гильому Гиару, автору «Генеалогии королевских родов», который написал свою книгу примерно в 1306 г. и, следовательно, не мог впечатлиться ни несметным богатством Мариньи, ни историей его краха. Итак, автор этого произведения называет имена известных нам людей в числе рыцарей, принявших участие в битве при Монс-ан-Певеле 18 августа 1304 г:
Шамбли, который со вчерашнего дня
Уже удалился оттуда; появился Аркур,
Мутон, сир де Блевиль,
Патрис и Гю де Бовиль,
Гужон и Босуа вместе,
И мессир Урри Алеман,
Ангерран де Мариньи, Клер,
Жеан де Машо и его брат…[488]
Начиная с этого времени мы находим упоминания о Мариньи как о рыцаре, и вполне очевидно, что он был достоин так называться, а ссылки отдельных враждебно настроенных историков на якобы предложенный Людовиком Неверским судебный поединок, на который не дали разрешения советники короля, не имеют документальных подтверждений. Мариньи умел, когда это требовалось достойно выполнять свои обязанности рыцаря.
Около 1302 г. он выполнил свою первую дипломатическую миссию, конечно, не слишком важную, но в некотором роде судьбоносную, поскольку она в первый раз привела его во Фландрию Филипп Красивый поручил Готье де Митри, Ангеррану де Мариньи и Гильому де Талле провести переговоры с взбунтовавшимися фламандцами, исключая графа и его сына, пообещав им утвердить все составленные ими акты.[489]
На основании года завершения этой миссии предполагают, что ее провели после Пасхи 1302 г.,[490] и, вероятно, до «Брюггской заутрени» (18 мая 1302 г.). После этой даты Филипп Красивый более не проводил переговоров, а готовился к вторжению во Францию; после битвы Куртре два товарища Мариньи не смогли бы принимать участие в дипломатической миссии: Готье де Митри во время битвы попал в плен,[491] а Гильом де Талле оказывал сопротивление, оставаясь в замке Рюпельмонд, до середины мая 1303 г.[492] Кроме того, стиль грамот короля,[493] как кажется, более соответствует атмосфере беспорядков начала 1302 г., чем «Брюггской заутрене». Таким образом, отправка Мариньи во Фландрию состоялась где-то между 22 апреля и серединой мая 1302 г.
Были ли важны эти переговоры? Мы так не думаем. Из троих не столь значительных персонажей, которые должны были их проводить, лишь Митри был рыцарем; двое других были всего лишь оруженосцами. Кроме того, в 1298 г. Митри служил слугой у Гоше де Шатильона.[494] По всей видимости, никто из них не являлся членом Королевского совета. Они могли проводить переговоры со знатью и с представителями городов, но не с графом и его сыновьями; впрочем, при подобных ограничениях они совершенно точно обладали широкими и не вполне определенными полномочиями,[495] а король обещал согласиться с результатами этих переговоров.
Перейдя на службу к королю, Мариньи перестал носить титул хлебодара королевы, который двумя годами ранее ему помогли получить архиепископ Руанский, писец королевской казны, писец Палаты счетов и, наконец, он сам. Но он все так же оставался простым оруженосцем, ожидающим, когда его примут на какую-нибудь должность и время от времени выполняющим функции дипломатического посланника, учитывая тот факт, что король полностью ему доверял.
В соответствии с титулом камергера ему должно было достаться управление Палатой. Следуя за Ш. Дюрье,[496] все долгое время считали, что Мариньи сначала был хлебодаром у королевы, затем стал хлебодаром у короля и лишь после этого камергером: «По Красной книге, в 1300 г. Мариньи было присуждено звание хлебодара Короля (panetarius Regis)», – написал Ш. Дюрье. Впрочем, согласно акту 1300 г., Мариньи стал хлебодаром королевы.[497]
Скорее всего, Мариньи стал камергером в 1304 г., вместо Гуго де Бувиля, убитого при Монс-ан-Певеле; до или в течение 1304 г. он занимался распределением пятидесяти четырех драпировок высокого качества, которые использовались в королевских покоях и были приобретены во время путешествия короля в Тулузу, он даже оценил их в 24 ливра за штуку.[498] Если даже в то время он еще не был камергером, то, по крайней мере, уже занимался делами отеля под руководством Бувиля.
