Эти два месяца – с начала октября по 28 ноября 1936 г. – остаются самым загадочным временем в истории НКВД. Все приводные ремни еще оставались в руках старого руководства ГУГБ. Более того, для них стало очевидным, несмотря на все уловки Ежова, что в скором времени от них избавятся и, поскольку они знают слишком много, их, вероятнее всего, ждет судьба уничтоженных ими людей. Единственным способом переломить ситуацию и выжить для них был немедленный переворот, поскольку и в стране, и в партии – они как никто другой через свою агентуру знали это – назрело недовольство сталинским режимом, да и чувство страха в преддверии грядущего террора нарастало. Но оставшись без привычного лидера (Ягоды), они так и не решились на какие-либо продуманные совместные действия, которые одни только могли их спасти. Стальные цепи, годами связывавшие верхушку НКВД, на глазах распадались, превращаясь в ржавую труху. Ежов и стоявший за его спиной главный кукловод – Сталин – ловко водили этих могущественных и страшных людей, словно бычка на веревочке, в узком коридоре между страхом и надеждой. При этом они пользовались древним принципом divide et impere: выбрав очередную жертву, одновременно давали понять остальным, что они пока пользуются прежним доверием.
«Придя в органы НКВД, – заявил впоследствии Ежов, – я первоначально был один. Помощника у меня не было» [212] . Но времени он даром не терял. Заместителем его вместо Прокофьева с 29 сентября стал Матвей Берман, брат уже упоминавшегося Бориса, бывший начальник ГУЛага. По совместительству его со 2 октября назначили вторым заместителем наркома связи с очевидной задачей – отслеживать каждый шаг Ягоды, а заодно присматривать и за Прокофьевым. С первых же дней октября Ежов отодвигает самого влиятельного из ягодовцев – Молчанова – от руководства расследованием наиболее важных дел. Мелкая зависть к Молчанову со стороны других ягодовцев этому способствует. Через несколько месяцев Миронов публично скажет о нем: «О Молчанове у нас в аппарате всегда были невысокого мнения… Но как-то странно получается. Именно после убийства С. М. Кирова Молчанов начал выдвигаться в первые ряды, превратился в центральную фигуру Наркомвнудела по оперативной работе» [213] . С легкой руки нового наркома, уже в октябре вокруг Молчанова создана обстановка аннигиляции. Агранов и Миронов с нескрываемым злорадством следили за началом падения своего удачливого соперника.
Молчанов отчаянно старался показать свою незаменимость, изо всех сил нажимая на подготовку нового политического процесса. 14 октября ему удалось, наконец, выдавить признательные показания из Пятакова [214] . Подобные успехи несколько отсрочили его падение – Ежов был в аппарате НКВД человеком новым, не вполне знакомым с тонкостями оперативной работы, а льстивому, увертливому «Яне» Агранову он не особенно доверял. Ежов решил перевести в центральный аппарат НКВД преданного сотрудника из аппарата Комиссии партконтроля – Сергея Жуковского. Однако тот, вероятно, желая держаться подальше от опасных лубянских коридоров, на приеме у Ежова сумел уклониться от этого перевода, сославшись на отсутствие опыта в оперативной работе [215] . Нарком нашел более покладистого человека. Уже 8 октября он перевел своего референта в ЦК Владимира Цесарского на специально для него созданную должность особоуполномоченного при наркоме с поручением вникать во все наиболее важные дела, как агентурно-следственные, так и кадровые. Цесарский быстро разобрался в обстановке и уже через несколько дней, видимо, сообщил Ежову, что наиболее опас ная для него фигура – Островский, начальник АХУ НКВД, распределяющий материальные блага в высших сферах советской империи. Единолично ведая оборудованием и распределением подмосковных и курортных дач, «прикреплением» к ведомственным больницам, санаториям и домам отдыха, ведомственным жилым фондом не только для аппарата НКВД, но и для аппаратов ЦК и Совнаркома, Островский располагал «неограниченными возможностями», и сильные мира сего «заискивали перед ним» [216] . В руках Островского находились окружавшие Москву плотным кольцом «спецобъекты» – правительственные дачи для отдыха сталинских вельмож, которые постоянно находились в состоянии готовности к приему высоких гостей. Островский постоянно разъезжал по этим дачам в Быкове, Томилине, Ильинском (восточное от Москвы направление в то время считалось не менее престижным, чем западное) и всюду его ожидал роскошный обед или ужин [217] . С годами у него выработалось отношение ко всему этому хозяйству, как своему собственному. Отсюда невероятная исключительность его положения, которому и царский министр двора мог бы позавидовать.
Уже 15 октября Ежов, видимо, по результатам вышеупомянутой проверки, перевел его заведовать строительством шоссейных дорог на Украину, поставив на его место Жуковского (узнав о своем переводе в НКВД, тот прозорливо сказал жене: «Это мой конец» [218] ). В соответствии с законами сталинской империи, у Островского немедленно была отобрана и передана Жуковскому «великолепная двухэтажная дача, зимняя, со всеми удобствами, инкрустированной мебелью, хрустальной посудой, бильярдной, теннисным кортом, гаражом» [219] .
В тот же день Ежов назначил начальником отдела кадров НКВД своего давнего приятеля и собутыльника Михаила Литвина (перед этим – 2-го секретаря Харьковского обкома партии), а на следующий день добился введения в наркомате должности 3-го заместителя наркома, сразу продвинув на нее еще одного своего друга (они дружили семьями) [220] – начальника погранвойск НКВД М.П. Фриновского. Этот высокий, богатырского телосложения человек, с его широкой улыбкой и хлебосольным гостеприимством, на многих производил впечатление простака. «Я все время считал его «рубахой-парнем», – откровенничал Ежов, – …и в глаза называл дураком» [221] . Дураком Фриновский не был, а был он очень хитрым и увертливым лицедеем, более талантливым, чем Агранов, потому что тот любил представать интеллектуалом, а Фриновский – простой душою. Незадолго до снятия Ягоды с должности, во время встречи по случаю новоселья одного из руководящих работников НКВД Р. Люстенгурта, Фриновский сказал заместителю начальника УНКВД Московской области А. Радзивиловскому: «Вот вы меня мало знаете, а я ведь не такой, как все начальники отделов центра. Я человек прямой и принципиальный. Все эти Мироновы, Молчановы, Гаи, Паукеры лебезят перед Ягодой, разыгрывают из себя преданных ему людей, а по существу по отношению к нему они – б… Я их вижу насквозь. Они в глаза Ягоде говорят одно, а за спиной готовы его продать. Терпеть не могу это. Я люблю Ягоду, и он это знает… Именно за прямоту Ягода меня ценит, доверяет мне и знает, что я его не подведу. Я же его так люблю, что, если потребуется, готов отдать за него свою душу» [222] . Видимо, нечто подобное он говорил и Ежову, который часто выпивал вместе с ним и поручил ему взять под контроль следствие по важнейшим делам. Что касается Молчанова, то ему Ежов, Агранов и Фриновский давали отныне только мелкие поручения, которые «передавали через помощников, а не напрямую» [223] .
С появлением новых сил в наркомате оживилось следствие по делу Маковского. Ежову хотелось вытянуть из него показания, что он не только является польским шпионом, но пользовался покровительством работников центрального аппарата – ягодовских выдвиженцев. Вторая половина октября прошла под знаком поиска «скрытых врагов» на самой Лубянке. Кандидатура на роль лубянского «оборотня-двурушника» наметилась сама собой. Стали подбирать материал на майора госбезопасности Штейна – помощника Молчанова. В лубянских коридорах змеей пополз слух, будто Штейн «неожиданно обнаружил документы заместителя директора департамента царской полиции Виссарионова, среди которых находились собственноручные донесения Сталина, неопровержимо свидетельствовавшие о его многолетней работе на охранку» [224] . Этот глухой слух просочился сначала через наркома внутренних дел Украины Балицкого – приятеля Штейна, а затем через заместителя Балицкого Кацнельсона к его двоюродному брату Фельдбину-Орлову, который впоследствии, будучи в эмиграции, упомянул об этом в одном из интервью журналу «Лайф». За одни только подобные разговоры Штейн, по неписаным лубянским законам, подлежал аресту. Но тот, видя сложившуюся вокруг него ситуацию, 28 октября застрелился [225] .
Ежов рвал и метал. Он потребовал от Цесарского и Литвина собрать материалы на всех действующих сотрудников НКВД, имевших в прошлом хотя бы отдаленное отношение к каким-либо оппозициям, либо связи с закордоном. Таковых нашлось свыше двухсот человек. Все они были в последующие месяцы арестованы. Но Ежова по-прежнему интересовал вопрос: кого именно выдвинуть на роль «крыши» Маковского в аппарате ГУГБ НКВД? Требовался абсолютно беспринципный, аморальный тип, панически боящийся Внутренней тюрьмы на Лубянке и готовый на все ради спасения собственной шкуры. И такой человек нашелся.
