Ежов рвал и метал. Он потребовал от Цесарского и Литвина собрать материалы на всех действующих сотрудников НКВД, имевших в прошлом хотя бы отдаленное отношение к каким-либо оппозициям, либо связи с закордоном. Таковых нашлось свыше двухсот человек. Все они были в последующие месяцы арестованы. Но Ежова по-прежнему интересовал вопрос: кого именно выдвинуть на роль «крыши» Маковского в аппарате ГУГБ НКВД? Требовался абсолютно беспринципный, аморальный тип, панически боящийся Внутренней тюрьмы на Лубянке и готовый на все ради спасения собственной шкуры. И такой человек нашелся.
Игнатий Добржинский, социальное происхождение неизвестно (вероятно, из польских дворян), человек с импозантной внешностью красавца-брюнета, тонкими чертами лица и, вероятно, с изящными манерами. Гимназическое образование, два курса историко-филологического факультета Московского университета и офицерская выправка открыли ему доступ в польскую разведку с момента образования Польского государства. Как хорошо знающий русский язык и имеющий знакомства в Москве с университетских лет, он становится резидентом польской разведки в Советской России. В июне 1920 г. его арестовал советский контрразведчик, не менее изысканный бывший учитель французского языка, швейцарец итальянского происхождения чекист Фраучи, более известный под псевдонимом Артузов (вероятно, производным от имени: его звали Артур Христианович), разумеется, расстрелянный в 1937 г., но еще не знавший тогда своей судьбы. Принято считать, что Добржинский при аресте пытался покончить с собой, однако его руку с пистолетом перехватил известный советский разведчик Федор Карин (о его трагической судьбе речь пойдет ниже). Но своему близкому приятелю Шрейдеру Добржинский впоследствии рассказывал, что по собственной воле явился на Лубянку предложить свои услуги перебежчика, причем не стал скрывать, что во время службы в польской разведке был на руку не чист и даже накопил изрядный капитал на банковскому счете в Швейцарии [226] .
Одним словом, его дело поручили вести Артузову. Два светских, хорошо образованных человека нашли общий язык легко. Поручик Добржинский, не моргнув глазом, сдал «товарищам» всю польскую резидентуру; Артузов вышел с ходатайством о полной амнистии опаснейшего из всех пойманных шпионов за всю историю советской контрразведки. Где же была принципиальность того и другого? История об этом умалчивает. Но уже через два месяца Добржинский на свободе, с «чистыми» документами на имя Сосновского. Понятно, доверие «товарищей» надо было оправдать. И новоявленный Сосновский оправдал. Даже с избытком.
Весною следующего года он в Петрограде. Теперь он порученец Особотдела ВЧК, прибыл вместе с авторитетным чекистом Яковом Аграновым, в недавнем прошлом – секретарем Совнаркома, имевшим благодаря этому прошлому солидные кремлевские знакомства. У словоохотливого, улыбчивого «товарища Яни» Сосновскому было чему поучиться. Вскоре по прибытии Агранов завербовал агента-провокатора – некоего боцмана Паськова с «Петропавловска». Требовалось срочно слепить заговор против советской власти. На роль главаря заговора Агранов и Сосновский из числа названных услужливым боцманом предназначили профессора-геолога В.Н. Таганцева, которого арестовали 31 мая. В качестве рядовых участников «заговора» поспешили арестовать более двухсот человек [227] . Отца профессора Таганцева, 78-летнего старика, поместили под домашний арест, объявив его квартиру «засадой», т. е. арестовывая всякого, кто там появлялся, включая 60-летнюю старуху-прачку, приходившую стирать белье. Этот старик ненавистен был большевикам уже тем, что находился у истоков революционного движения в России; одноклассник цареубийцы Дмитрия Каракозова, он в дальнейшем состоял вместе с ним в подпольном революционно-нигилистическом кружке «Ад». После покушения Каракозова на царя Александра II Таганцев-старший отошел от революционной деятельности, став видным юристом, первоприсутствующим сенатором Уголовно-кассационного департамента в Сенате. Но большевикам, которые при царском режиме из трусости не участвовали в революционных действиях, грозящих виселицей, все бывшие народовольцы были опасны: новая власть намеревалась присвоить их революционные заслуги себе и живые свидетели были ей не нужны. Поэтому старика Таганцева держали впроголодь, кормили по несколько дней одною селедкой и хлебными крошками, причем чекист Бозе прямо сказал о нем: «Издохнет, тем лучше». Маленьких детей профессора Таганцева-младшего не оставили с дедом, а нарочно отправили в сиротский приют: пятилетнего сына в распределитель для беспризорников на Михайловскую улицу, а дочь – в приют на остров Голодай. Квартиру профессора под видом обыска разграбили, при этом разломав мебель, приведя в негодность рукописи и похитив деньги и вещи не только его самого, но также и его отца. Арестовали его сестру и жену, хотя первая из них работала учительницей в 15-й единой советской трудовой школе (до революции – директрисой женской гимназии), а вторая врачом Красного Креста и обе никакого отношения к политике не имели. Под предлогом личного обыска женщин раздевали и ощупывали мужчины под командованием некоего Попова [228] , прибывшего с Аграновым и Сосновским из Москвы [229] .
Агранов и Сосновский разместились в «51-й комнате» здания ПетроЧК на ул. Гороховой, д. 2; Таганцева же поместили во «вторую пробку» второго тюремного корпуса по тому же адресу. Что называлось в 1921 г. «пробкой», можно только догадываться: документы этого термина не расшифровывают; но судя по воспоминаниям поэта Дмитрия Мережковского, чудом вырвавшегося в 1920 г. из большевистского ада, «пробковыми» назывались камеры с системой подачи горячего воздуха. После 45-суточного сидения профессора Таганцева в «пробке» Агранов предложил ему текст договора, по условиям которого Таганцев признавался в том, что он – руководитель антисоветской подпольной организации и обязуется изобличить на очных ставках ее участников, а Агранов, со своей стороны, обязуется сохранить жизнь не только самому Таганцеву, но всем участникам «заговора», которых тот «изобличит». Договор подписали обе стороны. Его существование некоторое время оспаривалось, но в конце прошлого века было подтверждено публикацией ряда воспоминаний людей, видевших текст договора, в том числе академика В.И. Вернадского.
То был поистине договор с дьяволом. С этого дня пошли массовые аресты. Для ареста мобилизованы автомобили петроградского Автогужа, и первые три ночи для арестов было задействовано 80 автомашин. Агранов и Сосновский вели дело мягко, «в белых перчатках». Никого не били, не кричали, не матерились. В обмен на признание предлагали жизнь; кто не хотел признаваться – давали очную ставку с Таганцевым, а тому было обещано, что тех, кого он «разоблачит», не расстреляют. Сосновский усердствовал. Очень уж ему не хотелось обратно, в камеру Внутренней тюрьмы на Лубянке. Уже 15 мая 1921 г. он заработал своей кипучей активностью, словно за некий подвиг, орден Красного Знамени – на тот момент единственный советский орден, который полагался лишь за особый героизм при участии в боевых действиях [230] . И Сосновский отработал его в последующие летние месяцы сполна. Чтобы оправдать доверие, Агранов и Сосновский включили в перечень «Петроградской боевой огранизации» людей разного сословного происхождения (от крестьян до представителей титулованной знати), разного социального статуса (профессоров, медсестер, матросов), различных политических взглядов (от убежденных монархистов до бывшего члена компартии). Достоверность их не интересовала. Они развязывали себе и коллегам руки для расширения грядущего террора. И вот настал роковой день. Арестантам, ждавшим суда, объявили, что суда не будет. Их всех везут на Гороховую, 2 для освобождения. По прибытии они узнали страшную правду о «комнате для приезжающих».
В левом заднем углу упомянутого здания, на первом этаже рядом с пропускным пунктом существовала дверь с вывеской «комната для приезжающих». Это было квадратное помещение с асфальтовым полом, полным отсутствием мебели и даже отопления и тремя окнами, выходящими во двор, забранными железными решетками и замазанными белой краской. Комната никогда не убиралась, поэтому стены и даже потолок ее были «отчаянно грязны». Раз в два дня, с 16 до 20 часов, в нее принимали арестантов из разных петроградских тюрем. Здесь их заковывали попарно в наручники (одна пара на двоих) и объявляли смертный приговор, вынесенный коллегией ВЧК или ПетроЧК в особом порядке. Последующую ночь и следующий день они должны были провести в этой комнате без пищи и воды, вперемешку мужчины и женщины, которых не выпускали даже для отправления естественных надобностей. От большой тесноты в комнате было настолько душно, что некоторые умирали; поскольку караульным при комнате строго воспрещалось открывать дверь и впускать или выпускать кого-либо, то в течение полутора суток некоторые оставались скованы наручниками с трупом. Наконец, на вторую ночь между 3 и 4 часами являлся, словно некий избавитель, наш герой Сосновский (либо его сменщик Якобсон) [231] с конвоем и расстрельной командой. Сверившись со списком, он приказывал загнать осужденных, словно скот, в закрытый пятитонный грузовик, и их в сопровождении двух легковых автомашин доставляли на артиллерийский полигон Ириновской железной дороги. Здесь Сосновский картинно выходил к краю траншеи, вырытой для захоронения казненных, и приказывал расковывать осужденных, раздевать их догола (мужчин, женщин – для него это роли не играло) и по одному подводить к нему. И здесь начинался… допрос. Собственно, он состоял из одного вопроса Сосновского: «Кто твои сообщники?» Расчет был на то, что изможденный невыносимым полуторасуточным содержанием в «комнате для приезжающих», человек на краю страшной ямы не устоит и попытается сохранить жизнь, указав на новых жертв грядущего террора [232] . Прочих смертников держали в стороне, и они не слышали слов «допроса». Независимо от того, что отвечал спрошенный, его по знаку Сосновского тут же расстреливали и подводили следующего…
