Какая необходимость была порученцу Особотдела центра, командированному для расследования «дела» Таганцева, лично участвовать в мрачной церемонии расстрела жертв ПетроЧК по другим делам? Так этот трус и подлец выслуживался перед новыми хозяевами, трепеща перед страхом возвращения во Внутреннюю тюрьму Лубянки. Его непосредственный шеф Агранов, автор и инициатор упоминавшегося договора с Таганцевым, брезговал мараться столь малоприятной для нормального человека процедурой. У этого эстета была слишком ранимая, чувствительная душа. Впоследствии он дружил с Владимиром Маяковским, Борисом Пильняком, Осипом Мандельштамом и многими другими. Он входил в художественный совет театра Мейерхольда, а также во множество комиссий, определявших репертуары театров, содержание издаваемых книг, грампластинок, эстрадных песен и т. п. [233] Конечно, такому утонченному интеллектуалу не к лицу было марать чекистские хромовые сапоги в крови петроградских интеллигентов. Агранов возьмет свое чуть позже, в 1930–1931 гг., когда будет лично истязать последователя Таганцева, выдающегося ученого-энциклопедиста А.В. Чаянова, подведенного им под расстрел [234] . Не присутствовал он и когда привезли на расстрел «группу Таганцева» (61 человек), в ночь с 24 на 25 августа. Когда их вывели, женщины в составе этой группы, среди которых находилась и жена Таганцева, подняли шум; вероятно, не молчали и мужчины. Сосновский не захотел растягивать процедуру последним «допросом» и проявил одному ему понятный гуманизм: приказал спихнуть в могилу разом всех осужденных. Живьем. Затем люди «с горячими сердцами, холодными головами и чистыми руками» встали вокруг ямы. И по знаку Сосновского – началось. Со дна ямы доносились придушенные стоны и крики тех, кто оказался внизу, сверху копошились тела людей, скованных наручниками по двое. Разрядив в эту массу голых мужских и женских шевелящихся тел несколько обойм, чекисты принялись засыпать их землей – живых и мертвых, раненых и придавленных. «На кучу тел была загнана и остальная часть и убита тем же манером. После чего яма, где стонали живые и раненые, была засыпана землей» [235] . Затем «театр смерти» был перенесен в Красное Село, где расстреляли еще две группы «таганцевских».
Агранов и Сосновский поспешили в Москву рапортовать об успехе. Так начинал чекист Сосновский. Его последующая чекистская карьера продолжалась свыше 15 лет. Он успел стать и Почетным чекистом, и замначальника Особотдела ГУГБ НКВД. Лишь после ухудшения отношений с Польшей в середине 30-х гг., когда началось массовое изгнание поляков с руководящих постов, Сосновского перевели на должность замначальника УНКВД по Саратовскому краю [236] . Ежов хорошо разбирался в людях и еще лучше – в их слабостях. Для получения необходимых показаний именно такой, как Сосновский, ему и был нужен. Тот готов был чем угодно пожертвовать, лишь бы не вернуться на Лубянку арестантом. Но Ежов решил: так надо.
Пока из Маковского выуживали показания на Сосновского, в Москве появился осмелившийся вернуться с «отдыха» Ягода. Его появление не обрадовало ни Ежова, ни Сталина. 7 ноября во время праздничной демонстрации Сталин, приветствуя членов правительства, демонстративно не подал ему руку [237] . Этим он продемонстрировал ягодовским выдвиженцам, что карта Ягоды бита. И это деморализовало их окончательно. Попытки Ягоды в ноябрьские дни выйти на связь со своими бывшими подчиненными (Булановым, Мироновым), чтобы прояснить обстановку, игнорировались ими [238] . Ягода понял, что свой 45-летний юбилей 19 ноября ему, говоря словами поэта, «торжествовать придется одному». Да не очень-то он и торжествовал, наверное. Всего год назад газеты захлебывались от славословий. «Правда» 27 ноября 1935 г. голосила: «Неутомимый воин революции, он развернулся и как первоклассный строитель» и прочее в том же духе. Теперь же о юбилее поверженного кумира никто не стал вспоминать.
Тем временем Сосновский был вызван из Саратова в Москву. В ноябре его видели в приемной наркома [239] (вероятнее всего, там же он был арестован). В 20-е гг. он являлся одним из самых успешных советских контрразведчиков. Теперь же ему пришлось, заведя руки за спину, ходить по останкам одной из своих жертв – англичанина Сиднея Рейли, заманенного в СССР в ходе операции «Трест», расстрелянного без суда и тайно захороненного в прогулочном дворике Внутренней тюрьмы. Вряд ли Сосновский, изменник и перебежчик, столько лет энергично работавший против своей родины Польши, испытывал какие-либо нравственные страдания от хождения по костям некогда обманутого им человека. Но у Ежова нашлись против него методы посерьезней.
Следствие по его делу Ежов решил поручить особоуполномоченному Фельдману, слывшему человеком крутым и суровым. Впервые во время допросов чекист поднял руку на бывшего чекиста. До этого работники госбезопасности своих не били. Уговаривали, грозили; могли обмануть. Даже – в крайних случаях – расстрелять. Но применявшиеся Фельдманом побои к «своему» вызвали шоковое состояние у работников НКВД, которые «наивно считали, что Фельдман перегнул палку по собственной инициативе» [240] .
На следующий день после ареста Сосновского (состоявшегося 23 ноября) Ежов приказал взять и Г.И. Брджиозовского – последнего из поляков, уцелевшего в центральном аппарате НКВД на должности помощника начальника одного из отделений ИНО ГУГБ. Это был первый случай ареста действующего руководящего работника центра. Среди сотрудников НКВД быстро распространились слухи, что Сосновский готов оговорить кого угодно, что стало сильнейшим психологическим ударом для сплоченности ягодовцев. Каждый готовился погибать в одиночку. Когда по показаниям Сосновского пришли с ордером на арест и обыск в квартиру старого чекиста Карла Роллера (он же Леопольд Чиллек, он же Тринцин Оттман, он же Иван Иванович Заболотный – бывший унтер-офицер австро-венгерской армии, затем белогвардеец, затем кадровый разведчик и контрразведчик ВЧК – ОГПУ – НКВД), то обнаружили, что он основательно подготовился к аресту: по словам протокола, «не было найдено ни одного листа переписки, в столах произведена основательная чистка». Его жена Мария Недзвяловская, в прошлом чекистка, впоследствии казненная как «изменница Родины», в ходе обыска пояснила причину готовности Роллера к аресту: «Я знаю, что это очередная провокация Сосновского. Это же провокатор…» [241] .
Вслед за арестом Сосновского Ежов с помощью Цесарского и Литвина быстро подготовил и 28 ноября провел важную кадровую реформу. У нее была небольшая предыстория.
Ежова, видимо, крайне раздражала незаменимость Молчанова как мастера всякого рода уловок и подтасовок, позволяющих готовить фальсифицированные политические процессы. Он решил сам попробовать провести подобную комбинацию, избрав в качестве «подсадной утки» близкого человека, которому мог вполне доверять – свою любовницу Евгению Подольскую. 1 ноября ее пригласили в НКВД и дали ей задание: находясь в камере Внутренней тюрьмы, она должна будет изображать арестованную, а по ночам подписывать заранее приготовленные протоколы допросов, из которых следует, что она состояла в антисоветском заговоре и входила в террористическую группу. На основании ее показаний подлежали расстрелу 25 ни в чем не повинных людей. В этом виден характерный почерк Молчанова, который еще в ходе процесса Каменева – Зиновьева отдал под суд целую группу своих агентов-провокаторов, легко пожертвовав ими. Не исключено, что Евгения Подольская подписывала протоколы прямо в кабинете Молчанова, после чего там же ужинала и ложилась спать на специально отведенном ей диване [242] .
Овладев приемами Молчанова, Ежов, видимо, спохватился, что тот может узнать от Подольской какие-то сведения о личной жизни или высказываниях Ежова. Надо было срочно удалить Молчанова на периферию. Нашлась ему и замена – в лице уже упоминавшегося начальника управления НКВД по Западной Сибири Владимира Курского, который хватал фальсификаторские приемы Молчанова, что называется, на лету. По делу о взрыве метана на кемеровской шахте «Центральная» в сентябре 1936 г. им был инспирирован трескучий политический процесс «вредителей и террористов», якобы нарочно организовавших этот взрыв. Побоями и пытками подследственных заставили дать признательные показания, обещав сохранить им жизнь, пощадить их близких, и заставили рассказать о якобы подготовленном ими взрыве на «открытом» процессе. «В зал суд. заседания в качестве публики были помещены переодетые в гражданскую форму работники краевого УНКВД. На суд. заседаниях присутствовал представитель германского консульства в Новосибирске (в связи с прохождением по делу гражданина Германии Э.И. Штиклинга)» [243] При подготовке процесса было использовано экспертное заключение (при его подготовке экспертов две недели не выпускали из здания НКВД, заставляя вновь и вновь переделывать акт экспертизы по указаниям Курского и его помощников). Судебный процесс состоялся в Новосибирске с 19 по 21 ноября. Всем девяти подсудимым вынесен смертный приговор. 25 ноября Президиум ВЦИК отклонил их ходатайства о помиловании. Штиклинга в дальнейшем выслали в Германию, остальных расстреляли. Более присутствие Курского в Западной Сибири не требовалось, и Ежов спешно затребовал его в Москву, чтобы он возглавил СПО вместо Молчанова и довел до конца дело Радека, Пятакова, Сокольникова и остальных. С собою он привез пятерых заключенных: бывших руководителей угольной отрасли Кузбасса Дробниса, Граше, Шестова, Строилова и Норкина, в отношении которых дело было выделено в отдельное производство – их планировалось подключить к новому московскому процессу, чтобы через этих «соучастников» инкриминировать Пятакову и остальным «террористический акт» в Кемерове. Граше и Шестов являлись секретными агентами НКВД, которым, естественно, пообещали, что по выполнении этого секретного задания – выдавать себя на суде за разоблаченных заговорщиков – их ожидает достойная награда [244] . Курский показал тем самым, что умеет проделывать подобные трюки не хуже Молчанова. Через два месяца это даст возможность государственному обвинителю А.Я. Вышинскому патетически заявить на судебном процессе:
