Виктор Петелин - История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции

Пётр Проскурин вёл широкую переписку с издателями, редакторами, друзьями, коллегами. Его волновал весь мир, с его причудливыми и постоянно меняющимися событиями. Приведём здесь два письма автору этой книги, с которым он в процессе совместной работы подружился:

«Здравствуй, Виктор!

Несмотря на твоё грозное послание, вот и ещё несколько дней протянулось, не мог сразу ответить – второй месяц очень болен сын, сейчас в больнице, дежурим возле него по очереди. Ты, брат, вольный казак, а у меня – такие дела. Ну, да это, вероятно, тебе не интересно, а меня не извиняет. Ты прав. Давно я хотел написать тебе о твоей книге и всё откладывалось по разным причинам, а прочитал я её ещё весной, после Крыма. Мне понравилось. И особенно твоя трактовка Григория. Молодец! Подписываюсь полностью. Я не читал других критических работ о Шолохове, но вижу, что ты выступил один против всех, и правильно выступил, коль такое вульгарное, примитивное толкование одного из лучших образов русской литературы. И дело здесь даже не в самом образе, а вообще в подходе к истинному в литературе и в жизни, к объективному познанию истины и человека.

Это красной нитью идёт по всей твоей книге, и я хотел бы, как только разгрузятся мои домашние тяжести, поговорить об этом печатно. Очень интересный и нужный вопрос. Некоторые страницы меня не устраивают, но это дело второе, и об этом – при встрече. Разумеется, если ты захочешь. Ведь все учёные мужи чрезвычайно самонадеянны и высокомерны и почти никогда не соглашаются с мнениями других.

Теперь о моем «гениальном» романе. Хотя ты пишешь о Шолохове – большом юмористе, юмор тебе, Витя, мало удаётся, и получается как-то кособоко. Во-первых, не та причина моего молчания, а во-вторых, гениальность вещей определяется спустя много лет после их создания. Близко – мир слеп (в том числе и критика). Слеп, пожалуй, не буквально, а в огромном конгломерате самых различных страстей, чувств; один мозг без чувств легко доходит до абстракций, и в этом страшная слепота человечества, которая ещё неизвестно куда приведёт. Это, конечно, мои, возможно, спорные мысли.

Ну да ладно, Витя, не сердись на меня. Жму твою мужественную лапу. Передавай привет всем друзьям, при встрече поговорим. Я сейчас почти никому не пишу.

Обнимаю.

П. Проскурин. 17.08.66 года. г. Орел»

«Здравствуй, Виктор!

Немного задержался с ответом, но ты уж меня прости, я ведь не всегда сижу в благодушном созерцании, положив ноги на стол, и читаю Булгакова, или ещё кого, не менее знаменитого, приходится иногда и потрудиться для хлеба насущного. Для славы куда уж! Славу распределили окончательно в XIX веке и в первое 30-летие XX. Так что сейчас всё воняет потом, всё ради хлеба, а там, где замешаны столь низменные интересы, бессмертие отступает подальше, до более удобного момента.

Ты великолепно определил свойство таланта Булгакова, и, хотя Гоголь тоже шёл где-то по самой грани реального, это не умаляет Булгакова, хотя и снижает несколько чувство новизны. Но Булгакову было несомненно труднее Гоголя; в этом сомневаться не приходится; вот писатель, который работал больше, чем только для хлеба. Значительно больше!

Ну да ладно, что заниматься не тем, что нужно, ведь всё равно это ничего не исправит.

Сижу я, Витя, больше думаю, чем пишу, воспитываю детей, хотя воспитатель из меня липовый, срываюсь.

Как я и ожидал, в «Правде» статью предложили повернуть в другую сторону, выхолостить именно ту мысль, на которой держалось всё построение. Я вежливо приподнял фуражку и распрощался – так что ещё одно «творение» улеглось плотно в «архив», ожидая своего часа. То же и с «Литературкой». Вечны и мудры слова – «Не садись, ты, невежа, не в свои сани».

В «Октябре» опять что-то крутят с моими рассказами, и я решил их забрать, отдать в другое место – надоело. Одним словом, дел – куча.

Обнимаю твою холостяцкую выю, пиши, коль выпадет минута. Поклон твоей мамаше.

Твой П. Проскурин». <22.04.67.> Орёл. Датируется по штемпелю на конверте.

В последние годы П. Проскурин жил в Москве, с неподдельной ненавистью писал о Ельцине и его сподвижниках. Несколько повестей и рассказов об этом времени останутся свидетелями неподкупной правды, а имя П. Проскурина – в истории русской литературы.

Проскурин П. Судьба. М., 1973.

Проскурин П. Имя твоё. М., 1978.

Проскурин П. Собр. соч.: В 5 т. М., 1981—1983.

Родился в станице Ленинградской Краснодарского края. «Отец, кадровый офицер-пограничник, – писал Ю. Кузнецов в предисловии к его книге «Избранное» (М., 1990), – внезапно был отозван с заставы, лишён звания и прав и брошен на произвол судьбы. Ещё хорошо, что не пошёл по этапу в лагерь. Долго он искал пресловутую «тройку», чтобы дознаться правды. Наконец добился своего: ему показали донос, в котором всё было чудовищной ложью. Отцу удалось оправдаться, и ему вернули звание и права. Но каково было моей матери! От страха за неизвестное будущее она решилась на отчаянный шаг: пресечь беременность. Но, слава богу, было уже поздно. И я родился, вопреки всему» (Кузнецов Ю. Избранное. С. 3). И отца Юрий Кузнецов часто вспоминает в своих стихах. Вот одно из них, юношеское:

Здесь полностью приведено целое стихотворение не только для того, чтобы показать боль сына, но главным образом для того, чтобы показать, что уже с юношеских вещей пред нами предстал истинный поэт. А чуть позднее в стихотворении «Отцу» поэт вспоминает, что отец не имел права умирать, оставив их «одних на целом свете», а мать, «на вдовьем ложе памятью скорбя, / Она детей просила у тебя», но никто этого не понимает:

В стихотворении «Отец в сорок четвёртом» (1965) Юрий Кузнецов описывает последние мгновения отца: «Вот он встаёт, идёт, ещё минута – / Начнётся безотцовщина сейчас!

И эта «безотцовщина» со всеми её горестями, одиночеством и мукой окрасит творчество талантливого поэта, создавшего за тридцать лет немало незабываемых образов.

Мать его была то учительницей, по мнению биографов, то администратором гостиницы.

Учился в средней школе, поступил в Краснодарский университет, но был призван в армию, два года служил на Кубе (1961—1963), в 1965 году поступил в Литературный институт имени А.М. Горького, творческий семинар под руководством известного поэта-фронтовика Сергея Наровчатова дал ему и теоретические знания, и серьёзное обсуждение его стихотворений участниками этого семинара. А первые стихотворения его были опубликованы ещё в «Пионерской правде», затем в журналах, в частности в «Новом мире» под редакцией Сергея Наровчатова (1975. № 7; 1976. № 3; 1977. № 6; 1979. № 6; 1989. № 2), и книгах: «Гроза» (1966), «Во мне и рядом даль» (1974), «Дом» (1976), «Край света – за первым углом» (1977), «Стихи» (1978), «Отпущу свою луну на волю» (1981), «Русский узел» (1983), «Ни рано, ни поздно» (1985), «Золотая гора» (1989), «Стихотворения» (1990), «Избранное» (1990).

С первых публикаций критики заметили, что Юрий Кузнецов не только состоявшийся талантливый поэт, но и большой художник, открывающий новые духовные миры. Одним из первых Вадим Кожинов, внимательно следивший за новыми именами в поэзии, написал об этом открытии после выхода в свет первой московской книги стихотворений Ю. Кузнецова в 1974 году (Литературная Россия. 1974. 29 ноября; Литературная учёба. 1982. № 2; затем в книге «Статьи о современной литературе». М., 1982). Острую статью «Призраки силы и вольности» написала Т. Глушкова (Литературное обозрение. 1977. № 6). Ю. Селезнёв поделился своим мнением о Кузнецове в книге «Мысль чувствующая и живая» (М., 1982). Вокруг имени Кузнецова возникли разные суждения, два мнения высказали о поэзии Кузнецова критик Станислав Рассадин и поэт Валентин Устинов (Литературная газета. 1986. 23 апреля), включилась в полемику поэтесса Лариса Васильева (Литературная Россия. 1987. 23 января), а поэт и критик Станислав Куняев словно бы подвёл итоги острого диспута вокруг имени знаменитого поэта (в одном из ранних стихотворений Ю. Кузнецов обещал краснодарцам вернуться «знаменитым поэтом») (Куняев С. Мир с тобой и отчизна твоя!.. Литературное обозрение. 1987. № 8).