Сумма же, предъявленная к оплате по так называемым продажным ценам (то есть включающим стоимость обслуживания и различные налоги) составляла почти 23 тысячи рублей. И, самое важное, сумма эта, представленная новым властям, была оплачена.
«А дед мой — в крепость, в карантин…»
Между тем историк М. И. Семевский так продолжает свой рассказ о событиях июньского переворота:
«Но неужели мелкая формалистика Петра III и предпочтение, явно им оказываемое немцам, до того возбудили против него начальников гвардии, что в рядах их не осталось никого, кто бы сочувствовал несчастию, постигшему императора?
Таких личностей оказалось весьма немного… Из них известны: дядя императора — принц Георгий, флигель-адъютант Рейхер, генерал-майор Измайлов, полковник Будберг, капитаны Петр Измайлов и Л. Пушкин, майоры Воейков и Шепелев. Все они, будучи в Петербурге, энергично защищали интересы Петра III. Остальные приверженцы императора находились вместе с ним в Ораниенбауме… Из сторонников Петра флигель-адъютант его Рейхер пробовал прорубить себе дорогу саблей, но был схвачен. Генерал-майор фон Толь, как уверяют, делал попытку поднять армейский полк против гвардии. Генерал-майор Иван Михайлович Измайлов, шеф Невского кирасирского полка, не дозволял своим подчиненным принять сторону Екатерины. Полковник Будберг привел свой полк в столицу для защиты интересов Петра. Четыре офицера Преображенского полка, которые останавливали своих солдат стать за Екатерину, были: известный уже нам майор Воейков, майор Шепелев, капитан Петр Иванович Измайлов, родной дядя известного впоследствии писателя Владимира Васильевича Измайлова, и капитан Лев Пушкин, дед знаменитого поэта Александра Сергеевича Пушкина, про которого тот писал:
Мой дед, когда мятеж поднялся
Средь Петергофского двора,
Как Миних верен оставался
Особе Третьего Петра.
Попали в честь тогда Орловы,
А дед мой — в крепость, в карантин…
«Нет сомнения, — замечает Гельбиг, — что было и больше людей, деятельно защищавших Петра III, но так как попытка их не имела в общем ни малейшего значения, то фамилии их остались неизвестны».
Мы можем, однако, еще указать на одно частное лицо, которое, находясь в столице, заявило свою преданность императору, — это был директор фабрики гобеленов, статский советник Брессан, занимавший некогда должность камердинера при Петре III. При первой вести о волнениях в столице он призвал к себе верного своего слугу и вручил ему записку к императору. Записка была на французском языке приблизительно следующего содержания:
«Императрица во главе возмутившейся гвардии. Теперь 9 часов, она входит в Казанский собор: народ, по-видимому, следует за этим движением, а верноподданные вашего величества не показываются».
Посланному с этой запиской Брессан строго приказал как можно скорее доставить ее в Ораниенбаум и отдать лично императору. Рассказывают, что посланный переоделся крестьянином, сел в простую телегу, запряженную в одну лошадь, и только благодаря такому маскараду мог свободно выехать за город, так как в то время расставляли уже гвардейские караулы по улицам и мостам, ведшим к Петергофской дороге. Дорога так тщательно охранялась, что, по словам английского посланника Кейта, никто по ней не проехал, кроме двух лиц: Льва Александровича Нарышкина и Романа Ларионовича Воронцова.
Вскоре по этой петергофской дороге показался кирасирский полк. Он состоял из 3-х тысяч отборных солдат. Офицер, командовавший кирасирами, не знал, чьей стороны держаться. Он получил приказание от императрицы вступить в Петербург и шел с полком, ничего не зная о случившемся. «Я сам видел, — пишет Позье, — как он чуть не подрался с караулом конногвардейцев, не хотевших пропустить его чрез мост у дворца, пока он не крикнет: «Да здравствует императрица Екатерина!»
— Как это, разве император умер?
«…B центре города все кончилось тем, что были разбиты некоторые кабаки. Перепившиеся бурлили, шумели, грозились перебить всех иностранцев, но вскоре и тут порядок был водворен.
Представители некоторых иноземных дворов поспешили выразить свое сочувствие действиям Екатерины. Некоторые из них, как, например, посланники австрийский и французский, велели купить своим слугам несколько бочек водки, выставить их перед подъездами своих домов и угощать проходивших солдат»{39}.
Великий шум в полку Преображенском
Если картина военного переворота в Петербурге 28 июня 1762 года, произведенного Екатериной II, примерно ясна, то, очевидно, для полноты и реальности изображения следует услышать тихие и правдивые (что же им лукавить, если они остались верны самодержцу даже в несчастье!) слова противоборствующей стороны. Так как же складывались для Петра III и его окружения дни и часы те этой злосчастной июньско-июльской недели? Записи Якова Штелина, приближенного императора, которые он вел, так сказать, с натуры в эти дни на немецком языке и которые позже были переведены на русский, частично отвечают на этот вопрос. Итак, по дням и по часам:
«…1762 28 июня в час пополудни.
С развода (в Ораниенбауме) все поехали в придворных каретах в Петергоф, чтобы накануне Петрова дня присутствовать при большом обеде в Монплезире у ее величества императрицы и потом вечером принести поздравления и быть за ужинным столом.
2 часа.
По прибытии в Петергоф, дворец, в котором живет императрица с ее дамами и придворными кавалерами, найден пустым, и с удивлением услышали, что она еще в 5 часов утра потаенно уехала в Петербург, всего лишь с камер-юнгферою Катериною Ивановною Черогоротскою (Шаргородскою) и камердинером Шкуриным; находившиеся же при ней кавалеры и дамы ничего не знали о том до полудня.
Продолжительные совещания о том, что делать? Фельдмаршал (князь) Никита Юрьевич Трубецкой, канцлер граф Воронцов и граф Александр Иванович Шувалов отправляются, по собственному вызову, в Петербург, с целью узнать, что там делается, и привезти положительные о том сведения.
3 часа.
Решаются идти к каналу, находящемуся за дворцом, и на всякий случай иметь наготове шлюпки, яхту и штатс-галеру. Во время перехода по площади пристает к берегу поручик Преображенской бомбардирской роты Бернгорст, приехавший из Петербурга с фейерверком для Санс-Эннуи. На подробные ему вопросы он отвечает, что при выезде из Петербурга в 9-м часу слышал в Преображенском полку большой шум и видел, как многие солдаты бегали с обнаженными тесаками, провозглашая государыню царствующей императрицей, но, не обратив на то внимания, поехал, чтобы доставить фейерверк.
Тотчас посылают по всем дорогам, идущим к городу, для разузнания адъютантов, ординарцев и гусар. Из числа их возвращаются очень немногие и притом с известием, что все входы в город заняты.
В Петербурге виден дым к стороне крепости: вероятно, от пушечной там пальбы.
В 4 часа.
По слуху, что в главе Петербургского возмущения находится гетман граф Разумовский, посылают в Гостилицы за братом его, графом Алексеем Григорьевичем, и идут в Нижний сад к каналу. Между тем продолжают толковать и рассуждать с графом Романом Илларионовичем Воронцовым, Мельгуновым, Гудовичем, генерал-майором Измайловым, Волковым, Львом Александровичем Нарышкиным. Прочие бродят вокруг или сидят на решетке, а иногда подходят для сообщения своих мыслей о том, что следовало бы предпринять. Значительное большинство — того мнения, что прежде всего необходимо поставить в безопасность особу императора и для этого ехать в Кронштадт.
Сам император склоняется к тому же, но хочет отплыть в Кронштадт не прежде, как по получении ближайшего известия о положении дел в Петербурге. Один из предстоящих предлагает государю ехать с небольшою свитою из нескольких знатнейших особ прямо в Петербург, явиться там перед народом и гвардиею, указать им на свое происхождение и право, спросить о причине их неудовольствия и обещать всякое удовлетворение.
Можно быть уверену, говорит этот советник, что личное присутствие государя сильно подействует на народ и даст делу благоприятный оборот, подобно тому, как внезапное появление Петра Великого неоднократно предотвращало точно такие же опасности. Гудович и Мельгунов оспаривают такой совет, находя, что исполнение его будет слишком опасно для лица монарха. Сам государь отзывается, что он не доверяет императрице, которая могла бы допустить оскорбить его. На этом дело и кончается.
Граф Роман Илларионович и Волков диктуют и пишут именные указы и государь подписывает их на поручне канального шлюза. Адъютанты отправляются с этими указами в разные полки и команды. Четыре писца продолжают писать на другом поручне, под руководством Волкова.
