Особенное пристрастие Фридриха к французам, так явно обнаружившееся в этом случае, не могло сдержать этих издевательств. Несколько сотен французских офицеров были взяты в плен и отправлены на жительство в Берлин. Там им разрешили являться ко двору. Очень немногие из них видели вблизи версальский двор, поэтому королев ский дворец в Берлине был для них совершенно чужд. В их воображении он был в связи с каким-то бранденбургским маркизом, которому, по выражению изящных парижан, французы оказали честь, вступив с ним в нечто вроде войны (de faire une espèse de guerre). Поэтому французские офицеры, забыв Росбах и свой плен, вели себя так неприлично в столице, что власти принуждены были вывезти их в Магдебург.
Сюда относится следующий случай: некая статс-дама прусского двора, беседовавшая в покоях королевы с одним французским полковником, спросила, каково его мнение о Берлине. Француз ответил: «По-моему, он походит на большую деревню». Дама, оскорбленная столь неожиданной и грубой выходкой, не потеряла присутствия духа и нашла на это прекрасный ответ: «Вы правы, сударь; с тех пор как в Берлине появились французские мужики, он во многом стал походить на деревню. Впрочем, это весьма хороший город».
Другие французские офицеры, более воспитанные, страдали от подобных выходок своих соотечественников; их учтивое и благородное поведение не могло уже изгладить невыгодного впечатления. Но дельные французы все же получали должную дань уважения от пруссаков, и Фридрих сам подал пример, достойный подражания, навестив во время своего перехода через Лейпциг тяжело раненного французского генерала Кюстина; соболезнование его было так трогательно выражено, что полумертвый Кюстин привстал на постели и вскричал: «Ах, сир! вы более велики, чем Александр Великий; тот мучил своих пленных, а вы вливаете бальзам в их раны».
Известие о Росбахском сражении немало способствовало тому, чтобы довести до крайности горе польской королевы, в душе которой бушевали сильнейшие страсти. Оно разбило ее наболевшее сердце, и несколько дней спустя она найдена была в кровати мертвою. Здоровье ее уже давно было плохо, но совсем еще не предвещало скорой кончины. Накануне вечером она отпустила своих приближенных, испытывая сильную тоску; когда же они явились снова утром, ее уже не стало. В лице ее Фридрих избавился от непримиримейшего врага своего; руководясь своим фанатизмом, она способствовала войне, столь пагубной для ее же подданных.
В Саксонии и соседних с нею областях не осталось и следов разбитой французско-имперской армии, из которой тюрингенские крестьяне привели множество пленных. Войска разрушали за собой все мосты, чтобы избежать погони, а сами рассеялись до того, что многие отряды остановились только у Рейна. Они все воображали, что король преследует их. Но успехи австрийцев отозвали Фридриха в Силезию, куда он поспешил с 19 батальонами, сильно ослабевшими от стольких битв, и 28 эскадронами. Он оставил в пределах своих владений маршала Ришелье с его армией, надеясь на другую армию, которая стала неожиданно формироваться и которую он хотел противопоставить французам.
В это время в состав британского министерства вошел Питт[88], один из необыкновеннейших людей, когда-либо державших в руках кормило правления. Благодаря своим всеобъемлющим способностям, он неограниченно властвовал и в министерстве, и в нижнем парламенте. Конвенцию при Севенском монастыре он считал позорным пятном для английской нации, непременно хотел его смыть и потому советовал королю Георгу в точности исполнить свои обязательства относительно немецких князей, выслать английскую армию в Германию, попросить у Фридриха полководца для нее и поддерживать короля прусского субсидиями. Все это было исполнено.
Французы сами подали королю Георгу II наилучший повод к расторжению этой знаменитой конвенции, которая к тому же не была утверждена ни Англией, ни Францией; а так как она была заключена помимо ведома и участия английского кабинета, то и не могла считаться государственным актом. От нее ожидали, что в Ганновере будут отныне соблюдать нечто вроде нейтралитета, но надежды эти были жестоко обмануты. Со страной поступали как с завоеванной областью, что, впрочем, и значилось во французских эдиктах. Помимо того, что Ришелье обложил ее огромными контрибуциями, разными поставками для войск и большими суммами денег для себя, но еще из Парижа был выслан сюда главный скупщик для введения по французскому образцу во всем курфюршестве откупов, с целью систематического грабежа. Откупщик должен был также ввести откупы во всех тех областях Германии, которые будут завоеваны впоследствии. Странный королевский французский эдикт от 18 октября 1757 года заключал в себе такое распоряжение, согласно которому француз-откупщик Готье учредил в Ганновере собственное правление. Все эти происшествия довели ганноверцев до полного отчаяния. Георг любил свое курфюршество больше, чем все свои королевства; великодушный британский парламент пришел ему на помощь, и были приняты решительные меры.
В Англии посчитали Севенскую конвенцию нарушенною, и Росбахская битва окончательно решила этот вопрос. Распущенные ганноверские войска были собраны вновь, и к ним присоединился колебавшийся некоторое время ландграф Гессенский, у которого имелось немало причин жаловаться на французов. Вначале он хотел исполнить условия Севенской конвенции и отозвал свои войска; маршрут их был уже намечен, но Ришелье вдруг потребовал, чтобы они были обезоружены, иначе он не соглашался дать им пропуск. Напрасно ссылался ландграф на то, что его солдаты свободны, вооружены, снабжены всем тем, что необходимо для войска самостоятельного, и не могут считаться военнопленными, у которых одних только можно произвольно отбирать оружие. Герцог Кумберлендский писал также по этому поводу к французскому полководцу, а датский посол, граф Линар, при посредстве которого была заключена конвенция, отправился сам в главную квартиру французов. Для успокоения французского двора он предложил отвести гессенским войскам Гольштинию, как нейтральную землю. Ландграф согласился на это, а Ришелье написал об этом в Версаль; но французские министры наотрез отказались от такого исхода и продолжали требовать разоружения.
Английский двор прекратил этот спор, объявив, что совершенно слагает с себя обязанность содержать впредь гессенские войска, если ландграф не предоставит их тотчас же в распоряжение короля великобританского. Французы положили конец всяким колебаниям, назвав отказ в требуемом разоружении гессенских войск нарушением конвенции; поэтому они обложили Гессен контрибуциями и составили опись всех принадлежащих ландграфу дворцов, строений, поместий, даже их обстановки; далее они потребовали отчета о всех земских доходах, причем командующий французскими войсками объявил, что отселе они не считают себя связанными никакими договорами и что для них действительно лишь право сильного. Этим правом французы давно уже здесь пользовались, но командовавший в Марбурге генерал граф Вобан до того перешел пределы издевательства, что в своей публикации от 22 августа выражался следующим образом: «Гессенцы довольны той снисходительностью, которую правительство изволило милостиво обнаружить в отношении к стране». Самые покорные представления со стороны правления до того озлобили генерала, что он пригрозил кассельским министрам названием бунтовщиков и даже в печати опубликовал, что считает их весьма достойными наказания, так как они в день Св. Людовика не выслали к нему депутатов с поздравлениями[89].
Тогда ландграф не колебался более, предоставил своих 12 000 гессенцев Георгу и этим навлек на себя всю ярость французов. Из главной квартиры к нему был отправлен гонец, привезший самые страшные угрозы, которые должны были тотчас же исполниться, если он не отзовет своих войск. Там значилось: «Его дворец в Касселе будет взорван, город зажжен и вся страна до того будет опустошена огнем и мечом, что на целые столетия станет пустынею». Ландграф пренебрег этими угрозами и удалился; тогда начался страшный грабеж. Удивительнее всего было то обстоятельство, что в Кассель прибыл австрийский комиссар Христиани, чтобы разделить контрибуции с француз ским комиссариатом. Был даже отдан приказ, чтобы все жители в 24 часа представили все имевшееся у них монетами золото и серебро. Арсеналы были опустошены, а находившиеся в них знамена, литавры и другие победные трофеи, приобретенные храбрыми гессенцами в различных войнах, преданы пламени.
Итак, Севенская конвенция, длившаяся всего 10 недель, была объявлена несуществующей, между тем соединенная армия формировалась. К ганноверцам и гессенцам присо еди нились также брауншвейгцы. Так как конница по числен ности не соответствовала пехоте, то ее усилили несколькими полками прусской кавалерии. Фридрих не мог уделить этой армии много своих войск, зато он дал ей пред водителя, который один стоил целого войска, а именно – герцога Фердинанда Брауншвейгского[90], принадлежащего к числу необыкновеннейших людей, составлявших украшение человечества, который в редкой степени был одарен талантами, мужеством и благородством души. В конце ноября он прибыл в Штаде; тут он во всем застал большой беспорядок; армия была невелика и нуждалась во многом; солдаты были в унынии, гессенцев рассеяли, брауншвейгцы уже собирались уйти и вступить во французскую службу. Таково было желание их герцога, который, опасаясь за свою страну, сначала согласился было на разоружение своих войск, а потом решил соединиться с французами. Таким образом, помощь герцога была сомнительна, так как войска его были положительно отозваны; но солдаты повиновались этому приказу неохотно, особенно же наследный принц, для которого одинаково бесчестно было покинуть поприще славы, как и сражаться за французов. Он извинился перед своим в высшей степени разгневанным отцом, который во что бы то ни стало требовал возвращения сына и своих войск. Генералы его, Имгоф и Бер, опасаясь немилости герцога, серьезно думали о возвращении брауншвейгских войск; но они были взяты под арест, а войска остались. Наконец герцог уступил, чему, впрочем, немало способствовали победы Фридриха; 7000 французов, находившихся в бранденбургских землях, поспешно удалились.
