гражданской войне. К началу 1920 г., вопреки государственным интересам России, произошла серьезная геополитическая трансформация ее «ближнего Запада», но к этому времени державы Антанты еще не завершили территориального размежевания в регионе. Это вселяло в Германию, Польшу, Советскую Россию и другие заинтересованные страны надежду, что установленные границы имеют временный характер и положение дел можно изменить дипломатическими, а скорее военно-политическими методами в пользу того или иного государства.
3.2. Западные российские рубежи в политике Советской России
Приход к власти большевиков прервал преемственность внешней политики России. Вместе с тем комплексный анализ политики Кремля в связи с проблемой западных российских рубежей в годы гражданской войны допустим с позиций утилитаризма [332], признаком которого явилась, в частности, геоидеологическая парадигма – наглядным ее свидетельством стал Брест-Литовский мирный договор с Германией. Советские лидеры пытались поставить идеологию выше геополитики, оправдывая с этой точки зрения мир с Германией: «…советская Россия вовсе не шла на геополитическую капитуляцию, а <…> приобретала передышку перед очередным приливом мировой революции» [333]. Однако Брестский мир позволял Германии «доминировать в слабеющей России <…> контролировать евразийский Heartland» [334], на что обратил внимание французский премьер-министр Ж. Клемансо («Если бы Германия могла колонизовать Россию, война была бы проиграна, а не выиграна») [335]. Но, по мнению Ленина, германские политики не успели бы воспользоваться плодами оккупации, поэтому большевики, рассчитывая на европейскую революцию, уступили «пространство фактическому победителю, чтобы выиграть время» [336]. Милюков позднее отметил: «Расчет большевиков был <…> правилен. Они ошиблись лишь в нескольких месяцах» [337]. Однако, например, Сталин в январе 1918 г. отмечал: «Революционного движения на Западе нет <…> а есть только потенция», с которой «мы не можем считаться» [338]. Интересным представляется ответ Ленина на тезис о необходимости революционной войны: «Мы воевали бы теперь, объективно, из-за освобождения Польши, Литвы и Курляндии», но «интересы социализма стоят выше, чем интересы права наций на самоопределение» [339]. Ленин сравнил Брестский мир с Тильзитским, когда пруссаки были отброшены к Тильзиту, «что равносильно тому, если бы нас отбросили к Омску» [340]. Сепаратный договор с Германией был серьезным тактическим маневром Ленина и его сторонников, надеявшихся, что мир является кратковременным отступлением на пути борьбы за мировую революцию. Но реальная ситуация не соответствовала революционной схеме: Брестский мир стал первым тяжелым поражением курса на подготовку мировой революции [341]. Революционные события в России, приход большевиков к власти и подписание ими сепаратного договора с Германией затянули мировую войну по крайней мере на год. Брестский мир ставил Россию в положение нарушителя международных обязательств и мало что оставил от большевистского лозунга: «демократический мир без аннексий и контрибуций». Более того, призыв к соблюдению права наций на самоопределение Германия использовала как «тактическое средство», чтобы окончательно оторвать от России и подчинить рейху Польшу, Литву, Курляндию [342]. В результате Москва утратила контроль над западными территориями бывшей Российской империи, а также над Закавказьем. Но развал армии, которому способствовали сами большевики, не оставил им иной возможности выйти из войны.
В правящих кругах Германии рассматривались различные концепции овладения российскими землями: создавая Randstaaten (окраинные государства) или подчинив Германии центральное российское правительство. Важную роль играли федеративные планы: их авторы считали невозможным создание национальных государств на востоке Центральной Европы из-за смешанного состава ее населения и стремились не допустить – из экономических соображений – дезинтеграции региона, противодействуя возможным негативным последствиям реализации права наций на самоопределение [343].
Дискуссии в правящих кругах не помешали Германии укрепить свои позиции на национальных окраинах бывшей Российской империи. В декабре 1917 г. Вильгельм II указал на «необходимость управлять народами иного происхождения “длинной вожжой”» и высказался за углубление польско-литовских противоречий с тем, «чтобы борьба по вопросу о Вильне велась не между Берлином и Веной, а между Литвой и Польшей» [344]. Германские власти покровительствовали УНР во главе с Центральной Радой, ставшей полноправной участницей Брестских переговоров. Препятствием к подписанию мира УНР являлось ее стремление «присоединить к Украине населенную украинцами Восточную Галицию», но 9 февраля 1918 г. Центральная Рада подписала в Бресте сепаратный мирный договор с Германией и ее союзниками, согласившись на границы, существовавшие «между Австро-Венгерской монархией и Россией до начала настоящей войны» [345]. В марте 1918 г. германские оккупационные власти образовали марионеточную Белорусскую народную республику (БНР), которая претендовала на Вильно, Смоленск, Чернигов и часть соседних губерний, населенных белорусами [346]. Тогда же первый генерал-квартирмейстер штаба Верховного главнокомандования Э. Людендорф выразил сожаление, что Германию связывает принятое в «иных условиях» декабрьское заявление, считая неуместным признание независимости Литвы [347].
Тем временем после ухода Л.Д. Троцкого с поста наркома иностранных дел элементы реальной политики появились во внешнеполитической теории и практике НКИД. Новый нарком Г.В. Чичерин писал полпреду в Германии А.А. Иоффе в мае 1918 г.: «Ставка на “передышку” <…> влечет за собой “реальную политику”, а она <…> сводится к тому, чтобы заманивать немцев реальными выгодами, могущими проистечь для них от мира с нами» [348]. В ответ полпред сообщал в Москву, что в Германии тоже идет борьба между двумя внешнеполитическими тенденциями: во-первых, на случай вступления России опять в войну, «обессилить Россию окончательно, во-вторых, наоборот – упрочить мир с Россией <…> добиться от нее экономических выгод. Во втором случае им нужно <…> поддержать большевистское правительство, ибо всякое другое <…> может вступить в войну <…> они не могут доводить нас до отчаяния <…>. Уметь лавировать между этих рифов <…> задача нашей политики» [349]. В июльском письме наркому по военным и морским делам Троцкому Иоффе писал: в Германии царствует военная клика, которая не верит «в силу большевизма и его способность проводить реальную политику, <…> примитивная логика диктует им необходимость самим брать все то, что плохо лежит <…> я упорно доказываю <…>, если будут сами брать <…> мы все уничтожим, если же будут вести с нами мирную политику, то мы многое дадим» [350].
Однако в июле Людендорф вынужденно заявил: «мы должны <…> лишить Антанту надежды поднять еще раз против нас Россию <…> мы <…> не должны предпринимать попыток свергнуть <…> большевиков» [351]. Подписанный 27 августа 1918 г. русско-германский Добавочный договор несколько ослабил позиции германской военной партии, к которой принадлежал Людендорф. Осенью 1918 г. Германия оказалась на пороге военно-политической катастрофы и, прибегнув 5 ноября к провокации, разорвала дипломатические отношения с РСФСР. После капитуляции Германии ее генералитет предложил Антанте помощь для наступления на Москву, поскольку нарождающиеся «малые государства не смогут преодолеть большевизм своими силами» [352]. Но вскоре генералы сетовали: «.борьбу Германии против большевизма ослабляет <…> наступление <…>
