Неудивительно, однако, что представители Святой палаты с самого начала дали понять, что им не по нраву суды над еретиками с использованием accusatio. Николас Эймерик, великий испанский инквизитор XIV века, рьяно противился этому методу, утверждая, что это был абсолютно неподходящий метод расследования в отношении веры, что он чрезвычайно опасен для обвинителей и что он всегда включал в себя долгую, сложную процедуру. Бернар Гуи, инквизитор Тулузы с 1307 по 1323 год, прямо не говорит об этом, но, как и Эймерик, настаивает на том, что все надо делать, как можно проще. В 1261 году папа Урбан IV говорил, что суды инквизиции должны проводиться «в простой и открытой манере, без шумных обвинений адвокатов». Леа вспомнил об одном случае, произошедшем в 1304 году, когда инквизитор Фра Ландпульфо наложил штраф в размере ста пятидесяти унций серебра на город Теат за то, что тот официально обвинил человека в ереси, но отказался вести его дело.[91]
Это, разумеется, было не более чем обычное poena talonis, навлеченное неудавшимся обвинением. Однако в связи с другим делом, оно дает четкое представление об отношении инквизиторов. Они всегда были недовольны процедурой accusatio, a потому искали пути препятствовать ей. Причины этого абсолютно понятны.
Во-первых, следует заметить, что удачное обвинение вело к тому, что обвинитель по решению магистрата получал часть наследства обвиняемого. Без сомнения, это играло роль противовеса, являющегося своеобразной компенсацией обвинителю за неприятное участие в poena talionis в случае вынесения приговора осужденному. Однако при таком положении дел открывались настоящие просторы для коррупции. Нам достаточно всего лишь прочесть «Анналы» Тацита, чтобы понять, как все происходило. Даже в золотой век империи мы постоянно встречаем профессиональных обвинителей, занятых своим гнусным делом. Богатый вельможа, подозрительный император, одно слово нанятому шпиону – а потом тщательно разыгранный процесс, основанный на единственном неосторожном слове или жесте, значимость которого многократно преувеличивалась и подтверждалась многочисленными свидетелями. Для невезучего вельможи это был конец. Все были удовлетворены: император избавлялся от опасного, досаждающего ему и вызывающего его зависть человека, а «обвинитель» жирел, получив конфискованное имущество. А если такие вещи становились возможными при великолепно развитой системе безопасности имперского Рима, то, разумеется, они были неизбежны в более свободном и менее стабильном окружении средневековой Европы – особенно, когда рассматриваемый проступок лишь отражался в общественном поведении, а, по сути, являлся делом веры.
И вновь, как замечал Эймерик, процедура, проводимая в соответствии с accusatio, была чрезвычайно опасна для обвинителя. По lex talionis он оказывался под угрозой получить законное наказание за ересь, то есть отправиться на костер. Но и это еще не все. Потому что если он официально обвинил человека в ереси, то ему надо было самому предстать перед судом, и тогда все узнавали, какую роль в деле он играл, как получал информацию и т. д. К тому же все остальные еретики в данной местности узнавали, кто был осведомителем и от кого им было лучше избавиться. И если ересь была широко распространена в этих местах, то он становился практически заклейменным человеком. Дело обычно кончалось одинаково: темная ночь, пустынный переулок или маленькая улочка – и наутро его находили с ножом в груди. У нас еще будет возможность вернуться к этому делу и заметить, что даже при системе инквизиции, при которой имена свидетелей всегда тщательно скрывали, еретики часто мстили тем, кто, по их мнению, настучал на их собрата.
По сути, попытка искоренить ересь законными способами, основанными на accusatio, с самого начала была безнадежной. В районах, где среди жителей было большинство еретиков, ни один простой человек, каким бы рьяным верующим он ни был, не мог обратиться в суд с жалобой или обвинением против еретика. А в тех местах, где такой опасности не существовало, никакой инквизитор, каким бы компетентным и опытным он ни был и как бы тщательно он ни соблюдал конспирацию, не мог быть уверен в том, что ему не придется сдаться под лавиной ложных свидетельств и обвинений и осудить невинного человека. И, наконец, перед лицом объективной необходимости быстро и эффективно выступить против ереси, процедура accusatio была невыносимо долгой и нескладной. Поторопить ее можно было лишь в том случае, если удавалось доказать, что промедление угрожает обвинителю. Lex talionis великолепно сдерживал ложь, какой бы изощренной она ни была. Обвиняемый представал перед своим обвинителем и мог узнать, какая вина ему вменялась. Однако требовалась определенная защита участников действия от толпы, но в те времена таких вещей еще не существовало. Дела не считали нужным вести со спешкой, чтобы поскорее справиться с живой угрозой всему обществу.
«Хорошо, что у современного цивилизованного правительства, – пишет мистер Никерсон, – сильного своими связями с общественностью, есть возможность защищать обвиненных в преступлениях. Средневековые условия напоминали те, что сейчас существуют в приграничных районах, где обвиняемый может с легкостью ускользнуть от правосудия. Но если это происходит, правосудие может принять быстрые и жесткие меры. В противном случае его бы не существовало… Наша судебная процедура тщательно разработана, но в ней лишь в теории существует утверждение о том, что лучше отпустить виновного, чем наказать невинного. А эта теория, в свою очередь, кажется разумной лишь в том случае, если допустить, что обществу побег обвиняемого не причинит вреда.
С. другой стороны, там, где речь идет о жизни или о безопасности целого общества, дела должны принять совершенно иной оборот. Возможно, хорошим примером может стать современная система военного правосудия. Никто не сомневается в необходимости поддерживать в армии суровую дисциплину. Соответственно военные суды обладают широкими полномочиями. И почти все судьи хором заявляют, что если дела ведутся опытными офицерами, то ошибки в судопроизводстве случаются крайне редко; однако если бы подобная суровая система применялась в обществе, то она привела бы к его разрушению… Без сомнения, широкие полномочия позволяли инквизиции совершать ошибки в правосудии, но, скорее всего, ни одна система, позволяющая «перечить судьям» (как это представлено в справочниках об инквизиции), не смогла бы справиться с делом.[92]
Как бы там ни было, тот факт, что процедура accusatio не подходит для судов над еретиками, был признан задолго до установления монашеской инквизиции. К тому времени, когда Иннокентий III взошел на папский престол, церковные суды почти полностью отвергли ее в пользу процесса, называемого denunciatio cum promovente. По римским законам denunciatio никаким образом не связывало обвинителя. Он просто вручал свидетельство суду, и все дело велось одним судьей. Таким образом, он не участвовал в poena talionis, даже если обвинения не подтверждались. Он выступал в роли члена общества, который сообщает гражданским властям о каком-то преступлении или нарушении, и на этом дело для него кончалось. Разумеется, с ним держали связь, чтобы в случае необходимости он мог предстать перед судом, однако он делал это лишь по приказу магистрата, а не по собственной инициативе как обвинитель.
Без сомнения, это была довольно бесформенная процедура. Но она с ранних времен занимала свое место в обычном порядке внутренней церковной дисциплины. О священнике или монахе, сошедших с тропы ортодоксии, «докладывали» епископу или аббату; такой «доклад», как правило, следовал за некого рода полуофициальными увещеваниями или братскими предупреждениями.
Однако в течение XII века стало ясно, что без вмешательства в антиеретическую процедуру и без ее урегулирования не обойтись. Простое denunciatio хорошо срабатывало в те дни, когда ересь была всего лишь формой мелких монашеских преступлений, к тому же весьма редких. Однако теперь она стала делом, которое касалось всего общества, на подавление которого и светские и церковные власти бросились с равным рвением. Соответственно мы видим развитие процедуры, называемой denunciatio cum promovente. Она взяла свое начало при епископских дворах, однако к XIV веку твердо установилась и в светских. Ее главное новшество состояло в представлении «импрессарио», который брал на себя роль обвинителя в accusatio. Ведя дело, он просто брал показания у обвинителя, обладал властью вызывать в суд любых свидетелей и так далее. Его можно счесть своего рода общественным обвинителем.
«Институт «импрессарио», – говорит мсье де Козон, – был, вероятно, самым важным изменением в юридической процедуре со времен античности. Он полностью изменил манеру ведения дела, направленного на подавление преступления. Речь шла уже не о личном возмездии, а, скорее, о сохранении общественного порядка».[93]
