чудо XX века по Рождестве Христовом!
ОТДЕЛЕНИЕ ПЕРВОЕ. ЛОВЛЯ БЛОХ В НОРВЕГИИ (Видовая)
Так называются животные, водящиеся не только в местах для ночного отдохновения трудящихся, но и на теле – причиняющие большое беспокойство жителям этой маленькой энергичной страны! Ловлей этих маленьких юрких животных занимается как стар, так и млад, и хотя охота бесприбыльная (мясо их не употребляется в пищу, а кожа не годится за размером), но тем не менее этих хищников ловят по всему побережью отважные норвежцы, как стар, так и мал». А вот еще один сценарий:
«ТЕЩА ПРИЕХАЛА! (хохот!).
Узнав, что приезжает теща, Адольф подговаривает слуг, и они отравливают жизнь этой злой Мегеры. Едва она приезжает, как на нее сыплятся несчастья. С крыши на нее падает автомобиль, потом кухарка бросает ее в чан с кипятком, из которого она вылетает, как ошпаренная… Потом дети во время сна бьют ее по голове большими железными палками, и все это заканчивается тем, что уговоренная зятем наша теща едет в поле осматривать молотилку, попадает туда головой, которая и отрезает ей голову под общий смех участвующих. Не могши вынести этих шуток и издевательств, наша старуха собирает свои манатки и уезжает с первым обнимусом восвояси».
И все в таком духе. Успех у публики был фантастический. Специально для зрителей в программках было напечатано: «Дирекция просит публику не отбивать тактов ногами, руками, ножами и вилками, так как дирижер блестяще музыкально образован, знает все виды тактов и получает за это хорошее жалованье».
В феврале 1917 года в «Летучей мыши» смеялись и хлопали тому, как в Норвегии ловят блох, а полки и витрины московских магазинов уже опустели. В стране бардак, на железных дорогах саботаж, в армии брожение. Алиса Коонен, танцующая в «Летучей мыши», с горечью замечает: «Какие гадкие люди кругом. Боже. С ума можно сойти!» Она хочет в Париж…
Тот год – переломный в истории дома, его прежние хозяева успевают покинуть Советскую Россию. Нирнзее уезжает в Варшаву (благо что Польша получила независимость), «Митька» Рубинштейн бежит в Швецию. А Никита Балиев чего-то еще ждет, жалуется на то, что не узнает своей публики, просит в театре не носить погоны: «Ведь не хотите же вы, господа, чтобы у меня были неприятности, вы же знаете, что „товарищи“ погон терпеть не могут». Из зала его спрашивают: «А вы сами-то как к погонам относитесь?» И он, один из лучших конферансье России, впервые не знает, что ответить…
«Товарищам» содержание репертуара «Летучей мыши» казалось подозрительным, да и само название театра навевало странные ассоциации. Это искусство явно не было всенародным (к чему призывал Философов). Вот если бы в подвале в Большом Гнездниковском открылся театр рабочей молодежи, тогда другое дело. А так – сплошное разложение, потворствование буржуазным нравам и все такое…
Попытка прижиться в новых условиях не удалась, театр выступал в воинских частях Красной Армии, в железнодорожных депо, пока не представилась возможность уехать на гастроли за границу, вслед за своей публикой. В Европе и Америке его встретили с распростертыми объятиями – там «Летучую мышь» уже давно ждали те, кто до 1917 года не представлял свою жизнь без нее. На Бродвее Балиев обрел то, что потерял в Совдепии – публику, успех и аплодисменты.
Но занавес в зале продолжал подниматься и без «Летучей мыши». В 1919 году в помещении театра шли спектакли 1-й студии Художественного театра, а 1924 году здесь начал работать Московский театр Сатиры, а после его переезда на Триумфальную площадь – студия Малого театра. В 1930 году уже и эта студия переехала, на этот раз на улицу Серафимовича, 2 (дом СНК). И в подвал на несколько десятков лет заселился первый и единственный в мире цыганский театр «Ромэн» под руководством его создателя режиссера Моисея Гольдблата. В 1958–1985 годах в помещении ставились спектакли Учебного театра ГИТИСа, а в 1989 году по этому адресу вновь прописался театр-кабаре «Летучая мышь» под руководством Григория Гурвича.
Некоторые завсегдатаи балиевской «Летучей мыши» также проживали в Большом Гнездниковском. В 1914 году одну из квартир здесь снял Александр Таиров, основатель и режиссер Камерного театра, в том же году его супругой стала Алиса Коонен. Дом, впрочем, тоже играл разные роли. В 1917 году он превратился в прекрасную точку обстрела, переходя из рук в руки во время октябрьских боев. С его крыши довольно удобно было контролировать близлежащие районы центра Москвы. Стекла в квартирах от пуль и взрывов бомб и гранат побились довольно быстро. Дом Нирнзее зиял пустыми глазницами окон.
Квартиры бежавших из России буржуев и расстрелянных в 1917 году белогвардейцев, однако, долго не пустовали. Немало новых жильцов появилось здесь в 1918 году – ну разве мог остаться незамеченным этот комфортабельный дом под боком у Моссовета – органа новой, большевистской власти? Его назвали 4-м домом Моссовета (сокращенно «Чедомос»), коих под разными номерами расплодилось в тогдашней Москве как грибов после дождя. А как же иначе – правительство Ленина, рискуя отдать напиравшему Юденичу Петроград, от греха подальше переехало в старую столицу, провозгласив ее новой. Сам Ильич «с Наденькой» поселились в великокняжеских апартаментах «Националя» с роскошной ванной и ватерклозетом (по-другому нельзя – он же вождь!). Партийные чиновники и бюрократы рангом пониже захватывали другие здания – прежние доходные дома, пришли они в бывший дом Нирнзее, превратив его в коммуну, а квартиры – в ячейки. Им было несть числа – Лев Каменев (председатель правления дома), а еще Подбельский, Малиновская, Бубнов, Вышинский, Пятаков, Шкирятов и многие-многие другие, большую часть которых через двадцать лет увезли из Большого Гнездниковского в черных воронках (или, как говорили еще, в «черных марусях»).
Менялся дом не только внутри, преображалось и его окружение. Снесли Страстной монастырь и храм Дмитрия Солунского, вычистили Тверскую от старых особнячков, гнули, выпрямляли ее в улицу Горького. С крыши дома было удобно наблюдать за тем, как переезжают соседние дома – это было веяние времени, когда огромные здания передвигали словно шахматные фигуры. Москва подрастала, стремясь в высоту. Дом Нирнзее, казавшийся Валентину Катаеву «чудом высотной архитектуры, чуть ли не настоящим американским небоскребом, с крыши которого открывалась панорама низкорослой старушки Москвы», перестал маячить на Тверской улице, будучи заслоненным своими новыми собратьями-небоскребами. Теперь это уже был не тучерез, а так, просто высокое здание. Никого уже было не удивить десятью этажами. «Бывший
