стал по порядку опрашивать и прочих сенаторов. Каждый вставал и кратко или пространно высказывал свое мнение; иногда оратор далеко уклонялся в сторону от обсуждаемого вопроса. Но так же невозмутимо сидел на своем месте консул, не перебивая и не останавливая оратора, и спокойно слушали сенаторы. Были и такие, которые, не высказываясь, вставали со своих мест и молча переходили к оратору и садились с ним рядом, показывая таким образом, что разделяют его мнение. Время шло, уже длинные тени стали падать на площадь, солнце стало склоняться к закату, когда Марк Эмилий с удивлением увидел, что, по-видимому, за мир стоит большинство. Видно, устали римские землевладельцы от кровавых войн и хотели передохнуть. Невольно тут закралось в душу Марка Эмилия подозрение: вспомнилось ему, что хитрый грек назойливо предлагал богатые подарки его отцу и матери. Немного голосов требовали решительного продолжения войны, и в их числе был отец Марка Эмилия, Квинт Эмилий, знаменитый ветеран Маний Курий Дентат, но голоса их звучали одиноко, и лишь небольшая кучка друзей окружала их. Но вдруг Марк, ожидавший, что консул скоро закроет заседание, почувствовал сильное движение за своей спиной; он едва успел посторониться: рабы на носилках несли старика Аппия Клавдия, знаменитого своими победами, триумфами, но в особенности своими постройками и сооружениями. Современники никак не могли разобрать при его стремительных проектах, за кого он стоит – за старую ли власть патрициев или за городскую бедноту. Знал Марк Эмилий, что многие считали его политику неразумной, отказывались понимать ее и в насмешку называли Аппия Клавдия «слепым». Под старость он, разбитый параличом, в самом деле ослеп и редко являлся в сенат. Но теперь, очевидно, внук его не выдержал, догадался Марк Эмилий, и сообщил старику, что происходит в сенате. Навстречу носилкам двинулись сыновья и зятья, подхватили больного старика под руки и почти на руках внесли в зал заседания. Воцарилась глубокая тишина. И когда Тиберий Корунканий произнес свое обычное обращение: «Говори, Аппий Клавдий», старик хриплым и резким голосом начал упрекать сенаторов за то, что они, всегда ранее привыкшие ходить по прямой дороге, ныне избрали кривой путь. Вконец они уничтожают и губят славу сената и римского народа. Жалеет он, Аппий Клавдий, что не оглох в придачу к своей слепоте: не пришлось бы ему тогда слышать постыдные слова и решения. Кого боятся они? Если раньше кичливо говорили, что не струсят и самого Александра, когда он явится в Италию, то теперь не пристало страшиться жалкого врага, Пирра. И войско его – сброд из тех народов, которые всегда подчинялись Македонии, и сам он – лишь всегдашний слуга одного из телохранителей Александра Македонского. Ползал он раньше у ног своего господина, а теперь бродит по Италии, не столько ради помощи Таренту, сколько ради своего спасения: много у него злых врагов на родине, в Греции. И этот несчастный предводитель разбойничьей шайки имеет дерзость обещать римскому сенату и народу владычество над всей Италией с тем войском, которое не могло помочь ему удержать за собой одну Македонию! Мир с таким человеком не только не выгоден, а крайне опасен. Союзники его набросятся тотчас на Рим, как только увидят, что Пирру удалось без труда запугать римский сенат и народ. Они смеяться будут над римлянами…
Словно огнем, жгло каждое слово слепого старика молодого Марка Эмилия. Он с жадностью вслушивался в его слова, мысленно повторял их и мог потом наизусть произнести врезавшуюся глубоко в память простую, но складную речь. Не раз потом пересказывал он ее детям, а в старости и внукам, чтобы показать, как гордились их предки своей родиной и стояли за нее. Кончил Аппий Клавдий. Тотчас Тиберий Корунканий изложил высказанные мнения – они сводились к двум: или продолжать войну, или заключить мир. Но едва произнес он обычное «кто стоит за первое, переходите сюда, кто за второе – туда», как громадное большинство сенаторов, громко стуча башмаками, дружно перешли в ту сторону, где полулежал Аппий Клавдий, поддерживаемый своими сыновьями и зятьями. «Эта сторона кажется большей», – произнес невозмутимо консул, и тем самым был решен вопрос о войне. «Нисколько не задерживаем мы вас, отцы сенаторы», – услышал Марк Эмилий обычные слова, означавшие, что заседание закрывается. В сильном возбуждении возвращался он домой, и ему казалось, что победа неминуемо будет теперь на стороне родного города. А в сенате консул с двумя сенаторами составлял сенатский приговор по обычной форме: «В консульство Тиберия Корункания и Публия Валерия Левина консул Тиберий Корунканий совещался с сенатом такого-то дня и месяца на комиции. При записи присутствовали сенаторы такие-то. А что консул доложил, о том постановили, что, когда царь Пирр очистит пределы Италии, может он тогда, если пожелает, договориться об оборонительном и наступательном союзе; но пока будет стоять с оружием в руках, сенат и римский народ намерены воевать с ним до последних сил…» Внизу находилась буква С (censuere, «постановили») в знак того, что не было возражений со стороны народных трибунов, которые присутствовали тоже на заседании. Вскоре состоялось после этого народное собрание, которое утвердило сенатское решение.
А Кинеас уже вечером того дня, когда состоялось заседание сената, получил приказание выехать из Рима и, уложив подарки, которые так и не пришлось раздарить римским сенаторам, спешил вернуться к своему господину. С нетерпением дожидался его возвращения Пирр и сам вышел навстречу к своему лучшему советнику из богато убранной палатки. Одного взгляда на грустное лицо Кинеаса достаточно было царю, чтобы догадаться о неудаче посольства. «Что же, опять вмешались в дело крикуны-демагоги?» – с гневом крикнул он Кинеасу. – «Нет, царь, – возразил хмуро грек, – этот сенат скорее я мог бы назвать собранием царей». И тут он поведал подробно изумленному царю, какого заседания был он участником, как спокойно и с достоинством слушали его сенаторы, рассказал о том, что узнал о конце заседания от других, о слепом больном старике, горячая речь которого смешала все его хитроумные расчеты. Раздраженно ходил Пирр взад и вперед, придумывая новый план, чтобы сокрушить спокойного, стойкого врага. Кинеас же продолжал докладывать о том, что видел в Риме и сумел разведать во время переговоров. Призадумался Пирр, когда услышал, что римляне собрали уже новую армию, что число римлян, способных носить оружие, превышает действующие армии в несколько раз. «Боюсь, – закончил Кинеас свой рассказ, – как бы нам не пришлось сражаться с новой Лернейской гидрой»… Ничего не сказал на это Пирр: грозно нахмурившись, стоял он, смотря в темную даль, словно стараясь проникнуть взором в неизвестное будущее.
