Самобытный художник выходит на всероссийскую дорогу со своей темой, со своим взглядом на мир, со своими неповторимыми характерами, воплощёнными в ярких художественных образах. Тут и впечатления и размышления человека, вновь повидавшего свою малую родину («Незабытая родина»), тут и сорочины, на которые собирается много народу, чтобы помянуть прекрасного человека, так нелепо погибшего и оставившего после себя большую семью («Воротись до полуночи»), тут и «сентиментальная история» о трудных поисках своей возлюбленной, которую герой повести некогда бросил и даже не знал, что у неё и у него растёт дочка («Человек и человечиха»), тут и другие житейские истории, подчас и совсем не сентиментальные, а тяжёлые, драматические.
По всему этому разнообразнейшему жизненному материалу чувствуется, что автору пришлось немало поездить на своём веку, немало повидать и столкнуться с людьми, судьбы которых складываются не самым счастливым образом. Главное, что трогает во всех этих повестях и рассказах, – это глубокая любовь и сочувствие к простому трудовому человеку, к его нелёгкой жизни, полной тревог и забот. И, несмотря на все эти тяготы и заботы, несмотря на тяжёлые беды, которые обрушиваются на человека в результате несчастливого стечения обстоятельств, человек этот сохраняет лучшие черты нашего народа, сохраняет мужество, доброту, бескорыстие, отвагу, не озлобляется при виде гнусного, которое ещё порой растекается по нашей земле. Мудрый и светлый взгляд на мир – характернейшая черта героев Аркадия Савеличева.
Автор побывал на своей родине, на Вологодчине, где прошли первые годы его жизни, где остался отчий дом, который всё-таки уцелел, несмотря на бури, пронёсшиеся на этой земле, посмотрел, как живут его бывшие односельчане, принял участие даже в сенокосе – словом, попытался прикоснуться снова к той жизни, которой жили его отчичи. Жизнь на Вологодчине видится ему то в розовых, то в чёрных тонах. Но он не спешит с выводами: постепенно, приглядываясь к современной деревенской жизни, как бы заново постигая её закономерность и осмысленность, автор-рассказчик словно бы возвращается в прежний, земной, солнечный мир, некогда им потерянный: «Но постепенно зрение крепло, глаз обострялся и привыкал к контрастам, которые и контрастами-то нельзя назвать, – просто так было и так есть. Я начинаю воспринимать эту жизнь без ахов и охов. Жизнь как жизнь…» Вот этот взгляд на мир и на человека, мудрый и единственно верный для художника-реалиста, особенно ярко проявился в романе «Забереги», который был опубликован в 1978 году в журнале «Неман».
Жизнь как жизнь разворачивается перед нами с первых страниц романа, всё больше захватывая наше внимание простотой и безыскусственностью изображённых человеческих типов, будничностью целой череды дней, событий, явлений. Как и в жизни, в романе всё есть: трагическое, драматическое часто соседствует с весёлым, беззаботным юмором; тяжёлое, мрачное, даже страшное сменяется сентиментальными переживаниями, приводящими к облегчающим душу слезам; мужественное, героическое в действиях и поступках положительных героев, раскрывающее волю, отвагу, славу своего народа, его характер, вдруг, в последующих картинах, как бы отходит на третий план, а на их месте оказываются совсем иные персонажи, выражающие совсем иные человеческие черты и свойства…
Показывая жизнь как жизнь, без ахов и охов, Аркадий Савеличев, как трезвый реалист, достигает в своём романе при изображении своих героев больших художественных глубин и ярких человеческих открытий. Пожалуй, никому не удавалось с такой бесхитростной правдивостью рассказать о жизни деревенских людей в лихую годину войны, об их страданиях и муках, об их непосильном, нечеловеческом труде, благодаря которому держава наша собирала урожай и кормила всю нашу огромную армию, рабочих в городах и посёлках. Многие, конечно, писали о деревне той поры. И прежде всего приходит на память Фёдор Абрамов с его великолепным романом «Братья и сёстры», опубликованным в 1958 году. Есть и ещё талантливые произведения на эту тему, но тема была далеко не исчерпана. И новый роман Аркадия Савеличева лишь подтверждает эту мысль. Читаешь роман и будто вместе с его героями как бы заново переживаешь этот трудный период нашей истории, трудный не только на фронте, но трудный и в мирном, казалось бы, тылу, где не стреляют, не убивают, не рвутся над головами снаряды… Но сколько нужно настоящего мужества, отваги, трудолюбия, доброты, сердечности, чтобы выжить в эту лихую годину и не расплескать в мелочах и дрязгах духовные сокровища своего сердца.
Легче в ту пору очерстветь сердцем, стремиться к тому, чтобы выжить самому, накормить лишь своих детей, думать лишь об этом, лишь о своей жизни и своей судьбе. Так и оказывалось на первых-то порах. Если раньше, когда всего было вдоволь, во время сенокосов, во время уборки урожая, собирались по бригадам и вываливали всё съедобное в общий котел, то сейчас во время валки леса, когда настал час обеда, все разбрелись поодиночке и вытаскивали свои скудные запасы и стыдливо ели, чуть ли не таясь друг от друга. Им всем была непривычна такая скудость, потому-то и таились. Народная черта характера. Нечем делиться-то, скудно, вот и затаились по сторонам. Но это проходит со временем, общая беда сплотила всех женщин, каждая помогает чем может другим.
Главная героиня романа – Домна Ряжина, молодая женщина, мать троих сыновей, младшему не больше двух, а старшему – около десяти. Обычные заботы одолевают её: накормить детей, накормить корову, запасти дровишек, сена привезти из леса, успеть выполнить и колхозную работу. Война застала их семью только что переехавшей на новое место жительства: старое Избишино недавно было затоплено, а на новом месте ещё не успели обжиться, не успели запастись впрок, вот и получилось как словно после пожара – всюду нехватки, всюду недостатки. А тут и началась война. Кузьма Ряжин ушёл на войну, оставив молодой хозяйке огромное число недоделанных дел и троих малолетних детей. А тут новая беда навалилась на Домну. О беженцах в Избишине только слышали, обходила стороной эта напасть. Но пришло время, и в избе Домны оказались молодая мать с сыном, прибившиеся издалека. Более того, Марыся и её Юрасик ели скудные харчи, оставленные ею своим детям. И вот сразу возникает страшная проблема: выпроваживать «с богом» беженцев, как советует старый дядя Коля, «потом поздно будет», или оставить их в доме и вместе «горе мыкать», как подсказывает сердце, извечная русская черта сострадать чужому горю. Всё смешалось в голове Домны, заныло сердце. Тяжко было смотреть на мальчонку, который жадно, торопливо кусал нечищеную картофелину, на сиротливо приткнувшуюся к тёплой печке мать, укутанную тряпьём. «Всем надо прожить, всё равно кому-то помирать надо» – этот трезвый голос старого человека сначала взял верх в душе матери троих детей. Что ей до чужих детей и чужих мужей. Кто осудит простую женщину за такие естественные движения души. И она набросилась на пришельцев и потащила в сени. Осталось только столкнуть их с порога, и дело сделано. Но тут подала молчавшая до сей поры женщина свой «остудный, промокший голос»: «Забейте лепей, кали уж так». Этот голос словно пробудил молчавшую до сих пор совесть: Домна бросилась в избу, упала и заревела вместе со своими детишками, а в сенях вторила ей та, выброшенная, вместе со своим. Вот так и выли две матери, для которых главное – спасти своих детей, дать им возможность вырасти. И вот Домна воспрянула духом, оглянулась, увидела тёплую, чистую избу, разгоревшиеся дрова в столбняке и на все посмотрела другими глазами: «Да что же такое деется?..» Что же такое произошло с нею, что она вот так набросилась на беженку, у которой война отняла и угол-то родной. Домна втащила женщину и её мальца в избу, раскатала их, обогрела своей лаской, заулыбались её дети, увидев такого же, как они, пузана. «Такое уж наше горе», – подытожила Домна свои переживания и чувства этих драматических нескольких минут, выпавших на её долю. Горе, общая беда на многие явления заставила по-иному посмотреть. И щедрой хочется быть, жалостливой к чужому горю, восприимчивой к чужой беде, а порой прорывается скаредность, боязнь не уберечь от голода своих кровных. Даже дядя Коля, человек более жёсткий к чужим, и то упрекнул Домну, когда она, вывалив всё, что у неё было, стала сожалеть об этом: «Чего шпыняешь нас? Что на столе, то в животе. Угощаешь, так угощай…»
И то, что Домна обняла своих детишек, «долго тискала их перемазанные картошкой мордашки», и то, что она искала оправдания своей житейской скупости, ведь трое на руках, сама осталась без кормильца, и то, что после малой выпивки и горячей закуски жизнь показалась ей довольно сносной – много ли человеку надо, – всё это производит впечатление жизненной достоверности, правда жизненная становится правдой художественной. Только недавно не знала, что делать. Только час, может, тому назад выгоняла беженцев из своей избы, а прошло какое-то мгновение, поели, выпили бражки, Домна вспомнила свою былую жизнь, весёлую и задорную, схватила вятку и заиграла, стала наяривать плясовую: «Домна плясала, ох, как она плясала!» Но и пляска сменилась быстрым недоумением, обидой, воспоминаниями о своей непутёвой сестре. А и повода-то совсем почти и не было к этому горькому воспоминанию. Мало ли о какой Тоне могла вспоминать беженка. Упомянула, и всё, как обрезала, пропало желание плясать. Да и какая уж там пляска, просто отчаяние взяло, просто от тяжести жизни, от желания хоть на миг забыться, уйти от жуткой действительности, которая ожидает каждую мать во время бесхлебицы, голода. А рядом с Домной вдыхала Марыся, недоумевая, что привело её сюда: «Война? Но война погнала всех на восток, а она побежала на север. Холод? Но от холода спасались в Ташкенте, а не здесь, на берегах Рыбинского моря. Голод? Но кусок хлеба искали на отдалённых сибирских подворьях, а не здешних, ближними беженцами выметенных деревнях. Великая человеческая потерянность в этом море крови, огня и слёз? Но другие и теряли, и находили, а ей терять было нечего. Только один Юрасик и остался у неё…»
