Как и надо было ожидать, полномочия военных постепенно расширялись. Вскоре уже военные собирали подушную подать, выдавали паспорта крестьянам, уходившим на заработки в зимнее время, и обеспечивали стопроцентную явку дворян на собрания. Судьей же во всех столкновениях местных жителей и солдат официально стал полковник. А потом полковому начальству так и вовсе поручили «смотрение за губернаторами и воеводами»…
Подушная подать собиралась военными примерно так же, как это делалось в Индии англичанами, а на острове Ява — голландцами.
«Полковые команды, руководившие сбором подати, были разорительнее самой подати. Она собиралась по третям года, и каждая экспедиция длилась два месяца. Шесть месяцев в году села и деревни жили в паническом ужасе от вооруженных сборщиков, содержавшихся при этом на счет обывателей, среди взысканий и экзекуций. Не ручаюсь, хуже ли вели себя в завоеванной России баскаки времен Батыя»
(
Ключевский В. О. Русская история. Полный курс лекций. Т. 2. Ростов–на–Дону, 2000. С. 549)
В Казанской губернии один из полков недосчитался всего за 2 года половины тех, кто должен был их содержать: «ушли в бега» больше 13 тысяч душ.
В документах Сената 1727 года сказано вполне определенно: «Бедные российские крестьяне разоряются и бегают не только от хлебного недорода и подушной подати, но и от несогласия офицеров с земскими правителями, а солдат с мужиками».
«Офицеры обычно знать не хотят местное начальство, грубят и дерзят воеводе, а когда воевода пожалуется полковнику, то это хорошо, если полковник грубо ответит, что это не дело воеводы судить поведение господ офицеров; а то пошлет команду, отберет у воеводы шпагу, посадит его под арест, «яко сущего злодея»»,
— так жаловался в Сенат один воевода».
На постое, вселяясь «по скольку человек на двор придется», солдаты порой выгоняли на улицу хозяев. Это, конечно, эксцесс, исключение из правила. Но
«при квартирах солдаты и драгуны так несмирно стоят и обиды страшные чинят, что и исчислить их неможно. А где офицеры их стоят, то еще горше чинят… и того ради многие и домам своим не рады, а в обидах их никакого суда сыскать негде: военный суд далек от простых людей, не токмо простолюдин не доступит к нему, но и военный человек на неравного себе нескоро суд отыщет»
(
Семевский М.И. Тайная служба Петра I. Минск, 1993)
Речь идет о явлении вполне исключительном: об оккупации собственной страны его же собственной армией. Причем ведет себя российская армия в России, как и полагается вести себя в колонии.
Бедного Посошкова, купца с немалыми капиталами, в Новгороде некий полковник поливал бранью и даже грозился шпагой.
В Костроме полковник Татаринов выгнал за город членов городского магистрата.
В Коломне генерал Салтыков «бил бургомистра смертным боем».
Другого коломенского бургомистра некий драгунский офицер велел высечь, и его солдаты ревностно выполнили приказ.
В Пскове солдаты застрелили члена ратуши, а бургомистра били так, что он от побоев помер.
Впрочем, продолжать можно долго, едва ли не до бесконечности.
Так что, пожалуй, некоторые нововведения в государственное управление Пётр все–таки ввел.
1. Официально создал институт фискалов.
2. Официально создал институт прибыльщиков (о нем впереди).
3. Оккупировал собственной армией собственную страну.
4. Ввел внесудебное преследование через «ревтройки».
5. Придумал множество совершенно фиктивных государственных должностей, которые оставались декорацией, а настоящая, реальная политическая жизнь шла вне всех этих «бургомистров» и «муниципалов».
Все эти нововведения оказались еще менее долговечными, чем коллегии, и исчезли вместе с самим Петром. Жалеть ли об этом?
Глава 4
ИЗМЕНЕНИЯ В СТРОЕ ОБЩЕСТВА
Куда летишь ты, птица–тройка?!
Н.В. ГогольТрудно назвать политический сыск нововведением Петра, но что при нем это зловещее явление невероятно активизировалось ― это факт. Вообще есть четкая закономерность: чем сильнее сомневается государь в своем праве на престол, а правительство в своей законности и в правомочности своих действий, тем сильнее политический сыск и тем жестче режим. А самые уверенные в себе, самые законные цари и самые легитимные режимы ― как раз самые спокойные и добрые. Есть и обратная закономерность ― по уровню политического сыска можно определить степень легитимности режима и уверенность в себе монарха…
С 1695 года все дела по «Слову и делу государеву» направлялись в Преображенский приказ, возглавляемый Ф.Ю. Ромодановским, по–собачьи преданным царю Петру. С 1702 года вообще весь политический сыск сосредоточился в Преображенском приказе. «Собою монстра, пьян во все дни» ― так характеризовал Ромодановского князь Куракин.
«Отличался исключительной жестокостью во время ведения следствия»,
― отмечает авторитетный советский справочник, и это тот редкий случай, когда с его оценками Петра и его приближенных вполне можно согласиться. Фёдор Юрьевич Ромодановский был исключительно, неправдоподобно жесток, даже по тем жестоким временам. Он умел добиться показаний, нужных или приятных Петру. Например, по тому же «делу стрельцов»…
Из книги в книгу, из сочинения в сочинения перекочевывает байка, будто стрельцы, пока Пётр был за границей, «взбунтовались». Сложнее оказывается с конкретными обстоятельствами: с лозунгами бунта, с перечнем взятых стрельцами городов, мест сражений с правительственными войсками… Потому что всего этого нет. «Стрелецкий бунт» от начала до конца выдуман Петром, а потом уже историки, начиная от современников, Татищева и Прокоповича, до Соловьёва и Ключевского, пересказывали сказочку про бунт. Только у С.Г. Пушкарева есть уточнение ― мол, не бунт все–таки, а неповиновение приказу… А это, по словам юристов, «совсем другая статья».
Стрельцы бежали из мест, куда их выслали из Москвы. Стрельцам было голодно, и не очень понятно, в чем дело ― в обычной для Петра «бережливости», или нелюбимых им стрельцов сознательно морили голодом. Семьи у них оставались в стрелецких слободах, в Москве, и стрельцы хотели вернуться домой. Они отказались подчиняться приказу, и солдаты Гордона легко рассеяли их картечью: повторяю, стрельцы вовсе не бунтовали, практически не сопротивлялись правительственным войскам.
Ромодановский провел следствие с обычной для него жестокостью, но никакого бунта не нашел, и стрельцы были наказаны легко: слетело 56 голов, остальные разосланы обратно по месту службы.
Но тут приехал из–за границы Пётр…
У ранее цитированного нами Р. Мэсси есть утверждение ― мол, Пётр вовсе не был по своей природе жесток, он пытал и убивал
«для практических нужд государства».
На мой взгляд, такую бесстрастную жестокость скорее можно приписать как раз Ромодановскому. У Петра была и такая, совершенно безличная жестокость, никак не относившаяся к личности пытаемого или обреченного на гибель. Из огромной машины государства выпадает своевольный винтик, или этот подлый винтик злоумышляет против машины… И Пётр поступает с «винтиком» соответственно, не очень задумываясь о его собственных, этого «винтика», представлениях, желаниях и чувствах. Об этом свидетельствует хотя бы подробнейший, досконально разработанный Петром лично «Обряд, как обвиняемый пытается». По правде говоря, мне просто не хочется приводить этот страшный и отвратительный документ. Желающие могут прочитать его в книге Бушкова (Бушков А.А. Россия, которой не было. М., 1997. С. 373―375).
По данным И. Бунича, на некоторых следственных документах времен Петра есть его собственноручная резолюция: «Смертию не казнить. Передать докторам для опытов». Выполнялась ли резолюция и кто конкретно из докторов проводил опыты на живых людях, мы не знаем, но эксперименты на людях очень в духе того механического видения жизни, которое так свойственно Петру, его чудовищного безразличия к человеку.
Но вот в случае со стрельцами все было не совсем так… Потому что Пётр, кроме беспристрастной жестокости «великого государственного деятеля», очень даже знал вполне пристрастную жестокость и к людям, и к группам населения, и к целым родам войск. К стрельцам, убившим на его глазах Матвеева, Пётр был исключительно пристрастен. Не успел он вернуться в Москву, как уже законченное, сданное в архив следствие завертелось по новой. Петру мало было неподчинения приказу, голодного похода на Москву. Нет! Ему нужен был БУНТ и ЗАГОВОР, попытка свержения и покушения!
Стрельцов стали возвращать из мест, куда их выслали, страшно пытали, и Пётр собственноручно пытал стрельцов. Роберт Мэсси пытается изо всех сил представить жестокость следствия при Петре как некое знамение эпохи. Мол, везде было одинаково ужасно, во всех странах Европы пытали так же, если не страшнее… Однако «почему–то» Пётр изо всех сил пытался скрывать от европейцев и масштаб, и методы следствия.
