Алексей Петрович Бестужев и его старший брат Михаил Петрович составляли непобедимый дуэт. Род Бестужевых-Рюминых происходил, по легенде, от англичанина Беста, в 1403 году явившегося в Москву служить великому князю Василию Дмитриевичу. Братья Алексей Петрович и Михаил Петрович числили в союзниках многих военных — тайных сторонников Брауншвейгского семейства, а следовательно, и многих представителей старинной знати. Особенно большую опасность представлял старший брат, профессиональный дипломат и обер-гофмаршал, злоязычный интриган, который умело привлекал или покупал сообщников без всякого разбора, ибо ценил в собственном клане не столько качество, сколько количество. В 1744 году обе группировки, и бестужевская, и лестоковская, находились примерно в равной силе, поэтому каждая из партий постоянно пополнялась за счет перебежчиков из противоположного лагеря, озабоченных собственной карьерой. Разобраться во всем этом было чрезвычайно трудно. Фридрих жаловался своему генерал-фельдцейхмейстеру Шметтау: «Что до нынешней российской системы, то составить о ней мнение весьма затруднительно, ибо система эта поминутно меняется и черное в ней превращается в белое»{263}. Фридрих, не оставлявший намерения вмешаться во внутренние дела России, мечтал если не погубить Алексея Петровича Бестужева-Рюмина окончательно, то по крайней мере расстроить его «дуэт» со старшим братом. Разве участие его жены, урожденной Головкиной, в заговоре Ботты было недостаточным основанием для того, чтобы отдалить от двора мужа? Анну Петровну Бестужеву приговорили к наказанию кнутом и высылке в Сибирь; для озабоченного собственной карьерой супруга это было прискорбное пятно в биографии, ион был весьма заинтересован в том, чтобы смыть его доблестной службой за границей. По наущению прусского посланника Лесток стал уговаривать Елизавету послать Михаила Петровича Бестужева-Рюмина в Берлин — только при дворе Фридриха подозрительный дипломат находился бы под надежным контролем. Король считал, что безопаснее иметь противника в непосредственной близости. Императрица вначале согласилась, но через полгода, доверяясь, как и всегда, собственной интуиции, предпочла перевести Михаила Петровича в Саксонию{264} — конечно, это было не так удобно для членов франко-прусской группировки, однако частично они своей цели добились и торжествовали: «Удар убийственный и для него, и для брата, и для приспешников их […] ожидать можно оттого всяческих выгод, ибо он был душою этой партии»{265}. Фридрих, однако, желал большего: отставки канцлера Алексея Петровича Бестужева-Рюмина, его ссылки в Сибирь, может быть, даже его смерти. Король знал о том, что императрица не вполне доверяет Бестужевым, и полагал, что настала пора этим воспользоваться. Он дал своему посланнику недвусмысленное указание — с Алексеем Петровичем не церемониться{266}. Осторожный Мардефельд умолял своего государя не торопиться. Как можно отречься от того, кого ты сам же три года назад предлагал? В 1744 году единственным, кто мог реально претендовать на место Бестужева, был Трубецкой, однако много ли выиграла бы Пруссия от такой замены? Фридрих внял доводам посланника: генерал-прокурор Сената имел те же недостатки, что и Бестужев, а ума и дерзости у него было, пожалуй, даже больше; вполне могло случиться так, что «со временем он сделался бы еще опаснее, чем граф»{267}. В самом деле, что опаснее, ум или коварство? Фридрих мечтал о том, чтобы посадить на место канцлера Российской империи человека безвольного, марионетку, которая исполняла бы все указания, поступающие из Пруссии и Франции (а то и из одной только Пруссии).
В дальнейшем, однако, события сложились благоприятно не для франко-прусской группировки, а для «неправедного министра», который очень скоро показал свое истинное лицо — лицо человека расчетливого, грубого, чрезвычайно умного и, несмотря на недостаток гибкости, непобедимого. Бестужев превосходно владел искусством не принимать решений и не исполнять обещаний. Порой он ссылался на то, что был пьян и не помнит, о чем шла речь накануне, порой начинал заикаться и не доканчивал невыгодную для себя фразу{268}. Дальону и Мардефельду, озабоченным налаживанием контактов в русской среде, пришлось довольствоваться общением с деятелями второго плана. В 1744 году, когда многое еще казалось возможным, прусский король, беря пример с англичан, даже отказался от своей «заветной экономии»{269}, и решил раскошелиться. Он дарил фаворитам Елизаветы щедрые подарки, осыпал дарами и милостями Кирилла Григорьевича Разумовского, брата фаворита; молодые русские дворяне, отправлявшиеся в Европу, были желанными гостями в Потсдаме (равно как и в Версале). На Западе закрывали глаза на поведение русских за границей: попойки, дуэли, любовные похождения. На помощь «своей» партии пришел Карл VII: он признал за Елизаветой императорский титул, присвоил Брюммеру, Лестоку и Алексею Разумовскому титулы графов «Священной Римской империи германской нации» — дабы увеличить их преданность германским интересам. Первых двух нечего было и убеждать, в случае же с Разумовским, начисто лишенным политического таланта, награды пропали даром. Единственным достоинством морганатического супруга Елизаветы было его абсолютное нежелание вмешиваться в государственные дела. Бестужев тем временем воспользовался случаем, чтобы заклеймить вмешательство иностранных держав во внутренние дела России и бросить тень на отмеченных Карлом VII. «Императрица может и сама наградить своих подданных», — ворчал он, оскорбляя самолюбие Разумовского (очень гордого своим новым титулом). Брюммер и Лесток, заподозрив неладное, постарались избежать огласки; боясь оскорбить Елизавету, которой было приятно возвышение ее любовника, они отложили объявление о своих новых титулах на будущее. Еще одна отсрочка…
Летом 1744 года Бестужев был сделан канцлером, а его прежнюю должность — должность вице-канцлера — получил граф Воронцов, что было хорошо для франко-прусской группировки, но отнюдь не компенсировало ущерба, причиненного первым назначением. Женатый на двоюродной сестре императрицы, Воронцов легко мог иметь доступ к императрице еще до заседаний Императорского совета. Анна Карловна Воронцова, женщина умная и любезная (хотя и любящая позлословить), презирала Бестужева за грубость и невоспитанность; сам Воронцов был человек честный — быть может, даже чересчур честный — и вдобавок робкий; кроме того, новое назначение связывало чете Воронцовых руки, заставляло их действовать с большей осмотрительностью. Фридрих еще осенью 1745 года видел в Воронцове «одного из лучших своих друзей»{270} и передавал через него Елизавете свои частные соображения, подтверждавшие его официальные декларации. Михаил Илларионович Воронцов, полагал король, — собеседник бескорыстный и сдержанный, но полезный. Увы, и этот расчет был ложным: единственный русский «адвокат» Фридриха в Петербурге не имел при дворе никакой реальной власти; Бестужев старался не посвящать Воронцова, второго человека в правительстве, в государственные дела; канцлер сообщал вице-канцлеру далеко не всю информацию, а ту, какую сообщал, нередко искажал. В 1745 году Бестужев даже ухитрился лишить Воронцова доступа к императрице. Тогда вице-канцлер принял неожиданное решение: осенью он отправился в многомесячное путешествие по Западной Европе и побывал в Австрии, Пруссии, Голландии и Франции. Посещая европейские дворы самой разной политической ориентации, он рекомендовался чрезвычайным послом своей страны и надеялся таким образом приобщиться к международной политике. В Вене и Гааге Воронцова постарались, посредством лести и подарков, удержать как можно дольше: его отсутствие в Петербурге развязывало руки Бестужеву{271}. Напротив, для франко-прусской группировки отъезд Воронцова оказался губительным, как в плане придворных связей, так и в отношении дипломатическом{272}.
Воронцов отправился в путешествие с женой. Анна Карловна, урожденная Скавронская, возглавляла женскую группировку, которую составляли племянницы Екатерины I. Зачастую придворные дамы имели на императрицу больше влияния, чем ее министры, из которых одни были прежде ее любовниками, а другие в любовники не годились, и потому она обращалась с ними, как с лакеями. Эти женщины, которые несмотря па свое низкое происхождение, в 1720-е годы оказались на самой вершине придворной иерархии, играли с Елизаветой в ту пору, когда она была еще ребенком, поощряли ее ранние любовные увлечения, устраивали ей свидания с поклонниками, причем происходило все это во дворце, под неусыпным надзором тайной полиции Анны Ивановны. Императрица питала к ним искреннюю благодарность и — знак высшего доверия с ее стороны — даровала им почетное право чесать ей пятки перед сном. После отъезда Воронцова франко-прусская партия потеряла своего «впередсмотрящего», надежного лазутчика, знавшего обо всем, что происходило в императорском дворце. Анна Карловна, командовавшая этим семейным двором, имела право в любое время входить в покои императрицы и выслушивать ее признания. Вплоть до самого отъезда за границу графиня Воронцова хранила верность посланникам Фридриха II и Людовика XV. Избегая принимать слишком непосредственное участие в политических интригах, она довольствовалась пассивной ролью «связной» — либо пересказывала там и сям «мудрые советы» своего мужа, либо приуготовляла Елизавету к их восприятию. Европейское путешествие заставило ее примкнуть к другой партии. В Петербурге в ее клан входила, среди прочих, Екатерина Андреевна Чернышева (урожденная Ушакова), дочь главы Тайной канцелярии, жена графа Петра Григорьевича Чернышева, русского посланника в Берлине в 1742–1746 годах. Надменная, любящая роскошь, графиня не одобряла скромности потсдамского церемониала и воспринимала ее как личное оскорбление, причем вскоре чувство это превратилось в глубокую ненависть к королю Пруссии. Графиня Воронцова была ничуть не меньше оскорблена французскими нравами: ведь ее, двоюродную сестру императрицы, лишили в Версале права сидеть на табурете в присутствии короля[78]. Обе дамы начали вносить разлад во «франко-прусскую» партию: одна ненавидела Фридриха, другая осуждала Людовика. Графини отпускали нелестные реплики на счет западных государей — грубиянов, относящихся без должного почтения к достоинству русской императрицы, и их рассказы сыграли не последнюю роль в перемене, которую претерпели политические симпатии Елизаветы в мае 1746 года.
