Несмотря на унаследованную от Сталина чрезвычайную централизацию советского государства, местные руководители могли умом и хитростью обеспечить себе определенные возможности для инициативы, если не самостоятельность. Как расскажет потом один из них, делалось это под предлогом проведения неких «экспериментов», в то время разрешенных и даже в какой-то мере пользовавшихся поддержкой[16]. Пост секретаря обкома находился на скрещении требований верхов и реальных нужд страны: этим и определялось его значение. Большая часть времени и энергии руководителей этого уровня тратилась на то, чтобы выцарапать у центра финансовые средства, капиталовложения, строительные площадки, заводы, школы — все, что может быть употреблено для общественной пользы либо просто для престижа. Подчиненные Москве, но нередко страдающие от этой опеки, они, как это понял в свое время Сталин, представляли собой, кроме прочего, потенциальный источник противостояния. Среди секретарей обкомов росло недовольство московской бюрократией. Для определения чиновников Центрального Комитета партии секретарями обкомов использовался (причем не менее, чем московской интеллигенцией) пренебрежительный термин «аппаратчики»[17]. Эти симптомы не могли не обращать на себя внимания, поскольку они развивались /84/ при увеличении числа тех, кто так или иначе был вовлечен в управление государственными делами. Как тогда было подсчитано, речь шла о миллионах, что позволяло без преувеличения говорить об определенном «распространении» и даже «социализации» власти, от чего недемократический характер ее становился еще более вопиющим[18].
Эти явления, хотя и наблюдались повсеместно, приобретали особое значение в союзных республиках СССР. Последние, несмотря на все ограничения их реальной власти, представляли собой нечто большее, нежели просто области России. Речь шла о структурах, где народы приобретали опыт в организации собственного государства. Безусловно, опыт, сведенный к минимуму, но для большинства народов это был первый опыт такого рода в их истории. В соответствии с установившейся и соблюдаемой традицией секретари союзных республик принадлежали к основной народности — той, что давала наименование республике. Зарубежные исследователи недооценили значение этого обстоятельства, делая упор на то, что второй секретарь (заместитель) почти всегда был русским. Это тоже верно. Но все же русский оставался всегда в положении подчиненного. Почти никогда не случалось, что он становился первым[19].
Конечно, никто не рисковал бросать вызов центральной власти Союза. Но наиболее ловкие из местных руководителей все равно пытались очертить собственную сферу самостоятельности, не вступая в конфликт с Москвой. Нередко им удавалось, со знанием дела лавируя между этническими группами, кланами и власть имущими магнатами республики, формировать собственную, независимую базу поддержки. Важным рычагом в достижении этой цели было использование патриотических чувств, обращение к истокам истории, к национальным обычаям[20]. В качестве наиболее известного примера можно указать на грузина Шеварднадзе, обнаружившего в этом плане большие способности*.
* Наиболее умело выкраивали себе самостоятельное пространство как раз те, кто в своих выступлениях не скупился на похвалу и дифирамбы центральной власти и русскому народу. Узбек Рашидов говорил в Москве о «русском народе, старшем брате и верном друге». Клялся, что «наши народы слились навсегда в единый союз с русским народом [...] вечный и нерушимый, мощный и непобедимый» (XXIV съезд, т. I, с. 198). Шеварднадзе, используя еще более возвышенный язык, заверял, что «для нас настоящее солнце взошло не с востока, но с севера, из России» (XXV съезд, т. I, с. 187).
Факты такого рода не могли не сказываться на советской национальной политике. Проблемы отношений между различными нациями сопутствовали политической жизни со времен революции. Советский Союз всегда был сложным организмом, где сосуществование /85/ различных народов постоянно ставило нелегкие задачи. После развала Союза в начале 90-х годов его нередко станут представлять как образование искусственное и насильственное[21]. Концепция «империи», к которой многие сводят дело, все же не отражает полностью всей проблемы существования Союза. Если уж говорить об империи, то единственно возможным в какой-то мере сравнением (по разным соображениям и в первую очередь в силу монолитности территории) было бы сравнение с владением Габсбургов[22], чей распад оставил проблемы, в большой мере не решенные и 80 лет спустя. Использование термина «империя», скорее политического, нежели аналитического, делает менее очевидной сложность конструкции, предполагая «предварительно заданную схему». Между тем такая схема скорее извращает, чем проясняет смысл событий. Именно в этой сложности и заключались причины, делавшие столь трудной задачу достижения сбалансированности советской национальной политики[23].
Сбалансированность, всегда отличавшаяся ненадежностью, в 70-е годы, во времена Брежнева, стала исчезать окончательно. Чтобы понять это, как и многие другие явления, следует неоднократно обращать внимание на растущее несоответствие правительственной политики требованиям общества. Если и был дан ответ на вновь возникающие вопросы в отношениях между различными национальностями СССР, то он был похож, скорее, на забегание вперед. Уже в начале 70-х годов Брежнев заявил, что в СССР родилась «новая историческая общность» — советский народ, где национальности Советского Союза сливались в «монолитное единство». Этот оптимистический прогноз скорее скрывал правду, а не смотрел ей в лицо и потому порождал неоправданные решения. Так, в 1972 году Брежнев заявил, что выравнивание уровней развития отдельных республик стало фактом, и провозгласил, что отныне капиталовложения могли проводиться из соображений общей экономической целесообразности. Однако положение дел было иным, и по прошествии менее чем десяти лет пришлось столкнуться с неравномерностью уровней социального развития различных областей страны[24]. В 1977 году при обсуждении новой советской конституции Брежнев был вынужден поубавить пыл своих коллег, вознамерившихся было отказаться от всего того, что позволяло сохранять различия между республиками и нациями на пути к созданию единого, унитарного государства. Эти опасные проекты неизбежно привели к неосмотрительным политическим действиям.
Однако партийные и государственные структуры постепенно переставали быть единственной ареной, где протекала политическая /86/ жизнь страны. После трудного 1968 года и после жестоких репрессий вследствие событий в Чехословакии и Польше диссидентство продолжало развиваться на протяжении 70-х годов. Оно знало взлеты и падения, претерпевало удары и кризисы, но и в подполье ему удалось стать характерной чертой советского общества. Со стороны могло иногда показаться, что диссидентство подавлено, если вовсе не разбито. Для борьбы с ним государство использовало многообразный набор репрессивных мер: суды, тюремные заключения, психиатрические лечебницы, изгнания, ссылки, увольнения с работы, угрозы, запугивания, полицейский надзор. В середине 70-х годов «Хроника», основной орган «самиздата», на время исчезла, но потом появилась вновь. Когда журнал перестал выходить, некоторые стали говорить о разгроме диссидентского движения, но они ошибались.
У диссидентства были свои слабые места. Оно никогда не пользовалось настоящей народной поддержкой. Напротив, по свидетельству достоверных источников, репрессии сопровождались не столько сочувствием, сколько осуждением, ибо большинство, за исключением интеллигентских кругов, видели в этих преследованиях законные действия против нарушения общественного порядка[25]. Правительство использовало такую реакцию общества как рычаг давления. В тех редких случаях, когда власти или официальная печать говорили о диссидентстве, использовался презрительный тон, подчеркивалось, что такого рода вещи случались только в кругах элиты[26]. Подобные полемические ухищрения не приносили успеха не потому, что подпольная оппозиция имела многочисленных сторонников, но в силу других кризисных явлений, которые, как мы видим, подтачивали официальную политику изнутри, в чем, впрочем, и заключался источник неистощимой жизненной силы диссидентства. Начать с того, что речь тогда уже шла не об отдельных лицах. Единственная попытка оценить это движение количественно была предпринята в то время самими диссидентами и дала цифру приблизительно в полмиллиона человек[27]. Цифра может показаться небольшой для страны с населением в 280 млн., к тому же не исключено, что и она грешит преувеличением. Но отсюда в любом случае следует, что речь шла о настоящем политическом явлении. Причем его влияние нельзя было оценить только количественно. Зарубежные исследования страдали другим недостатком: считалось, что применительно к СССР можно говорить только о диссидентстве и официальной культуре, фронтально противостоящих друг другу, разделенных пропастью. Но даже если так представляли себе дело некоторые активисты диссидентства, обстановка складывалась иначе. Между двумя лагерями, диссидентством и официальной культурой, четкого разграничения не было в том смысле, что перелив из одного состояния в другое осуществлялся тысячами способов, в результате чего аргументы диссидентов пробивали /87/ многочисленные бреши в самих цитаделях власти и ее аппарата.
