Находясь на круговой смотровой площадке, можно было видеть окружающее пространство, что раздольно простиралось далеко за границами владения Трубецкого, ведь недаром именно в этих местах Виктор Васнецов писал этюды к «Аленушке». До сих пор существует пруд, который запечатлел художник на своей картине. Здесь, в Ахтырке, написал он этюды «Пруд в затишье», «Осока», «У омута», «Затишье». По аллеям парка гуляли и М. Нестеров, и С. Аксаков, и П. Чайковский, и Н. Рубинштейн.
Главные постройки усадьбы создаются в 1820-х годах архитектором А. С. Кутеповым в духе ампир. Вокруг дома большой липовый парк, в глубине которого стояла двухэтажная беседка, получившая название «Эрмитаж». Стройные колонны-полуротонды завершались строгими валютами капителей. Над ними лентой тянулся фриз, а сверху располагалась большая площадка, с которой открывался не только вид на усадебный дом (место ей Кутепов определил как раз напротив усадебного дома, через пруд), утопающий в зелени, но и на зеленые кроны деревьев, мерно покачивающиеся под порывами ветра. Беседка была увенчана эоловой арфой, которая при порывах ветра издавала мелодичные звуки.
Аллеи старинного парка выводили к оригинальным небольшим мостикам через ручьи с грациозными перилами в березовой коре или к круглой беседке, или княжеской скамейке, на которой любил отдыхать Иван Петрович Трубецкой.
И если в таких усадьбах, как Архангельское, Кусково, обелиски, памятные колонны, павильоны владельцы усадеб сооружали в честь пребывания в этих местах великих князей и императоров, то здесь, среди скромных аллей парка, на небольшом холмике, возвышающемся над берегом спокойно-задумчивой и нежно-гладкоструйной речки Вори, вдруг возникает силуэт совсем небольшой, скромной колонны[23]. Это памятник, посвященный одним представителем рода другому. На нем трогательное стихотворное послание.
Оно далеко от пиитических изысков XIX столетия да и не претендует на отточенность форм, но по-своему доброе и милое. Чисто семейного, альбомного склада. Поставлен знак Петром Ивановичем Трубецким в память о своей матери (это был всего лишь кенотаф[24], поскольку сама княгиня Наталия Сергеевна Мещерская, по мужу Трубецкая, похоронена в лавре).
Тебе, мать нежная, драгая,
Я памятник воздвигнул сей,
Чтоб ум твой, доблесть вспоминая,
Излить здесь глас души моей.
Ты местность эту сотворила,
Храм Божий, воды, дом и сад,
Сама природу победила,
Всему дав стройный, дивный лад.
Вся жизнь твоя была сплетенье
Забот семейных и трудов,
А здесь нашла ты развлеченье
У милых Вори берегов…
Да будет в век же вспоминанье
Сей памятник делам твоим,
А мне то сладостно сознанье,
Что сын воздал достойно им.
Совсем недолго оставались Трубецкие владельцами Ахтырки, и в пору, когда пришлось продавать это таинственно-музыкальное имение, они, сохраняя память об одном из представителей рода — Наталии Сергеевне Трубецкой, переносят колонну к церковной ограде. В 1917 году рушится усадьба. Падает и колонна, но, к счастью, остается цела.
Шли годы. Многое вокруг усадьбы менялось, отнюдь не в лучшую сторону. По окрестным землям прошла Московско-Ярославская железная дорога. А довершила разрушение, казалось бы, прочного, сложившегося многими десятилетиями уклада реформа 1861 года. Хозяйство, в основном усилиями управляющих, приводится в расстройство. Помещичьи земли в округе приходят в упадок.
В 1920-х годах усадебный дом был уничтожен пожаром.
А. Н. Греч писал в «Венке усадьбы»: «Недавнее пепелище заросло травой, крапивой и бурьяном. Одиноко и оголенно стоит церковь, больше не ведет никуда дорога, охваченная пилонами въездных ворот… Над пепелищем склонили свои ветви плакучие березы, точно на кладбище».
Глава четвертая. Обитатели усадеб
С той же уверенностью, с какой Россию называли крестьянской (если иметь в виду только численность класса), страну нашу следовало бы величать и дворянской. Причем касается это не только качественного уровня отечественной культуры (на протяжении многих веков выпестованной, построенной и доведенной до гениального совершенства именно русским дворянством), но и количественного. Оказывается, общее число поместий в империи составляло в середине XIX столетия несколько сотен тысяч. И дело не в том, что 90 процентов этих усадеб принадлежали помещикам бедным либо однодворцам[25]. Важна та потенциальная культура многих из этих мелкопоместных родов, которая постоянно подпитывала не только живущих в округе крестьян, но даже и власть имущих, государственных служащих (при них они были секретарями министров, офицерами в армии, управляющими в имениях, на заводах и фабриках, лесничими в государственных и частных угодьях).
Эти люди, носившие в обществе и народе шутливо-насмешливое прозвище «мелкотравчатых», прекрасно знали свое дело, как правило, были честны и работоспособны до самозабвения.
Среди этих скромных помещиков встречались и женщины, пользовавшиеся не только уважением собственного класса, но и теплым отношением к ним местных крестьян.
«…Татьяна Борисовна — женщина лет пятидесяти, с большими серыми глазами навыкате, несколько тупым носом, румяными щеками и двойным подбородком. Лицо ее дышит приветом и лаской. Она когда-то была замужем, но скоро овдовела. Татьяна Борисовна весьма замечательная женщина. Живет она безвыездно в своем маленьком поместье, с соседями мало знается, принимает и любит одних молодых людей. Родилась она от весьма бедных помещиков и не получила никакого воспитания, то есть не говорит по-французски; в Москве даже никогда не бывала — и, несмотря на все эти недостатки, так просто и хорошо себя держит, так свободно чувствует и мыслит, так мало заражена обыкновенными недугами мелкопоместной барыни, что поистине невозможно ей не удивляться… И в самом деле: женщина круглый год живет в деревне, в глуши — и не сплетничает, не пищит, не приседает, не волнуется, не давится, не дрожит от любопытства… чудеса! Ходит она обыкновенно в сером тафтяном платье и белом чепце с висячими лиловыми лентами; любит покушать, но без излишества; варенье, сушенье и соленье предоставляет ключнице. Чем же она занимается целый день? — спросите вы… Читает? — Нет, не читает; да и, правду сказать, книги не для нее печатаются… Если нет у ней гостя, сидит себе моя Татьяна Борисовна под окном и чулок вяжет — зимой; летом в сад ходит, цветы сажает и поливает, с котятами играет по целым часам, голубей кормит… Хозяйством она мало занимается. Но если заедет к ней гость, молодой какой-нибудь сосед, которого она жалует, — Татьяна Борисовна вся оживится; усадит его, напоит чаем, слушает его рассказы, смеется, изредка его по щеке потреплет, но сама говорит мало: в беде, в горе утешит, добрый совет подаст. Сколько людей поверяли ей свои домашние, задушевные тайны, плакали у ней на руках! Особенно любит она глядеть на игры и шалости молодежи; сложит руки под грудью, закинет голову, прищурит глаза и сидит, улыбаясь, да вдруг вздохнет и скажет: "Ах вы, детки мои, детки!.." Так, бывало, и хочется подойти к ней, взять ее за руку и сказать: "Послушайте, Татьяна Борисовна, вы себе цены не знаете, ведь вы, при всей вашей простоте и неучености, — необыкновенное существо!" Одно имя ее звучит чем-то знакомым, приветным, охотно произносится, возбуждает дружелюбную улыбку. Сколько раз мне, например, случалось спросить у встречного мужика: как, братец, проехать, положим, в Грачовку? "А вы, батюшка, ступайте сперва на Вязовое, а оттоле на Татьяну Борисовну, а от Татьяны Борисовны всяк вам укажет". И при имени Татьяны Борисовны мужик как-то особенно головой тряхнет» (Тургенев И. С. Татьяна Борисовна и ее племянник).
Управляющий — фон-дер-Кок
Остзейский немец и человек совершенно посторонний в этих местах, но представитель нации, отличающейся бережливостью и к тому же — будущий управитель имения, был опечален и удручен при виде погибших дубов и ясеней. В то же время как местный мужичок оставался абсолютно безразличным к судьбе погибающего русского леса.
Так что можно понять и разделить беспокойство императрицы Екатерины II, когда она вынуждена была заселять многие районы империи иноплеменниками, а в качестве управителей имениями жаловала прежде всего немцев.
«У меня есть сосед, молодой хозяин и молодой охотник. В одно прекрасное июльское утро заехал я к нему верхом, с предложением отправиться вместе на тетеревов. Он согласился. "Только, — говорит, поедемте по моим мелочам, к Зуше; я кстати посмотрю Чаплыгино; вы знаете мой дубовый лес? у меня его рубят". — "Поедемте". Он велел оседлать лошадь, надел зеленый сюртучок с бронзовыми пуговицами, изображавшими кабаньи головы, вышитый гарусом ягдташ, серебряную флягу, накинул на плечо новенькое французское ружье, не без удовольствия повертелся перед зеркалом и кликнул свою собаку Эсперанс, подаренную ему кузиной, старой девицей с отличным сердцем, но без волос. Мы отправились. Мой сосед взял с собою десятского Архипа, толстого и приземистого мужика с четвероугольным лицом и допотопно развитыми скулами, да недавно нанятого управителя из остзейских губерний, юношу лет девятнадцати, худого, белокурого, подслеповатого, со свислыми плечами и длинной шеей, г. Готлиба фон-дер-Кока… Мы въехали в "мелочá". "Вы меня здесь подождите на полянке", — промолвил Ардалион Михайлыч (мой сосед), обратившись к своим спутникам. Немец поклонился, слез с лошади, достал из кармана книжку, кажется, роман Иоганны Шопенгауэр, и присел под кустик; Архип остался на солнце и в течение часа не шевельнулся. Мы покружили по кустам и не нашли ни одного выводка… Мы вернулись на полянку. Немец заметил страницу, встал, положил книгу в карман и сел, не без труда, на свою куцую, бракованную кобылу, которая визжала и подбрыкивала от малейшего прикосновения; Архип встрепенулся, задергал разом обоими поводьями, заболтал ногами и сдвинул наконец с места свою ошеломленную и придавленную лошаденку. Мы поехали.
