…А чтó в лесу за тень была! В самый жар, в полдень — ночь настоящая; тишина, запах, свежесть… Губительная, бесснежная зима 40-го года не пощадила старых моих друзей — дубов и ясеней; засохшие, обнаженные, кое-где покрытые чахоточной зеленью, печально высились они над молодой рощей, которая "сменила их, не заменив"…
— Mein Gott! Mein Gott! — восклицал на каждом шагу фон-дер-Кок. — Што са шалость! што са Шалость!
— Какая шалость? — с улыбкой заметил мой сосед.
— То ист как шалко, я скасать хотеллл. (Известно, что все немцы, одолевшие, наконец, нашу букву "люди", удивительно на нее напирают.)
Особенно возбуждали его сожаление лежавшие на земле дубы — и действительно: иной бы мельник дорого за них заплатил. Зато десятский Архип сохранял спокойствие невозмутимое и не горевал нисколько; напротив, он даже не без удовольствия через них перескакивал и кнутиком по ним постегивал» (Тургенев И. С. Смерть).
И если выражение глубокого сожаления фон-дер-Коком — иноплеменником, немцем вполне понятно, то совсем уж неведомо чувство полнейшего безразличия к лесной трагедии отечественного русского мужика, да к тому же еще и десятского Архипа. И невольно возникает вопрос: а много ли проку было от подобных крестьян, формально находившихся в крепостной зависимости? И не являлись ли такие землепашцы лишней обузой для помещика?..
Замысловатые профили былой дворни
Слишком много было сломано копий по поводу порядков во времена крепостной зависимости крестьян. Но подневольные-то бывали самые разные, как и их господа. Немало попадалось и заведомых оболтусов и лоботрясов, от которых и сами господа хотели бы поскорее избавиться, да не всегда это им удавалось.
Но поскольку никакую работу они не исполняли, то и жалованья были лишены. Так что, пожалуйста, будь свободен! Отправляйся на все четыре стороны. Интересно, что от таких вот обалдуев в крепостную зависимость «попадали» сами господа.
В иных случаях «барское всепрощение» плодило таких укореняющихся в России субъектов, как моргачи.
«…Настоящее имя этого человека было Евграф Иванов; но никто во всем околотке не звал его иначе как Обалдуем, и он сам величал себя тем же прозвищем: так хорошо оно к нему пристало. И действительно, оно как нельзя лучше шло к его незначительным, вечно встревоженным чертам. Это был загулявший, холостой дворовый человек, от которого собственные господа давным-давно отступились и который, не имея никакой должности, не получая ни гроша жалованья, находил, однако, средство каждый день покутить на чужой счет. У него было множество знакомых, которые поили его вином и чаем, сами не зная зачем, потому что он не только не был в обществе забавен, но даже, напротив, надоел всем своей бессмысленной болтовней, несносной навязчивостью, лихорадочными телодвижениями и беспрестанным неестественным хохотом. Он не умел ни петь, ни плясать; отроду не сказал не только умного, даже путного слова: все "лотошил" да врал что ни попало — прямой Обалдуй! И между тем ни одной попойки на сорок верст кругом не обходилось без того, чтобы его долговязая фигура не вертелась тут же между гостями, — так уж к нему привыкли и переносили его присутствие как неизбежное зло. Правда, обходились с ним презрительно, но укрощать его нелепые порывы умел один Дикий-Барин…
Маргач нисколько не походил на Обалдуя. К нему тоже шло названье Моргача, хотя он глазами не моргал более других людей; известное дело: русский народ на прозвища мастер. Несмотря на мое старанье выведать пообстоятельнее прошедшее этого человека, в жизни его остались для меня — и, вероятно, для многих других — темные пятна, места, как выражаются книжники, покрытые глубоким мраком неизвестности. Я узнал только, что он некогда был кучером у старой бездетной барыни, бежал со вверенной ему тройкой лошадей, пропадал целый год и, должно быть, убедившись на деле в невыгодах и бедствиях бродячей жизни, вернулся сам, но уже хромой, бросился в ноги своей госпоже и, в течение нескольких лет примерным поведеньем загладив свое преступленье, понемногу вошел к ней в милость, заслужил наконец ее полную доверенность, попал в приказчики, а по смерти барыни, неизвестно каким образом, оказался отпущенным на волю, приписался в мещане, начал снимать у соседей бакши, разбогател и живет теперь припеваючи. Это человек опытный, себе на уме, не злой и не добрый, а более расчетливый; это тертый калач, который знает людей и умеет ими пользоваться. Он осторожен и в то же время предприимчив, как лисица; болтлив, как старая женщина, и никогда не проговаривается, а всякого другого заставит высказаться; впрочем, не прикидывается простачком, как это делают иные хитрецы того же десятка, да ему и трудно было бы притворяться: я никогда не видывал более проницательных и умных глаз, как его крошечные, лукавые "гляделки". Они никогда не смотрят просто — все высматривают да подсматривают. Моргач иногда по целым неделям обдумывает какое-нибудь, по-видимому, простое предприятие; а то вдруг решится на отчаянно-смелое дело; кажется, тут ему и голову сломить… смотришь — все удалось, все как по маслу пошло. Он счастлив и верит в свое счастье, верит приметам. Он вообще очень суеверен. Его не любят, потому что ему самому ни до кого дела нет, но уважают…
Первое впечатление, которое производил на вас вид этого человека, было чувство какой-то грубой, тяжелой, но неотразимой силы. Сложен он был неуклюже, "сбитнем", как говорят у нас, но от него так и несло несокрушимым здоровьем, и — странное дело — его медвежеватая фигура не была лишена какой-то своеобразной грации, происходившей, может быть, от совершенно спокойной уверенности в собственном могуществе. Трудно было решить с первого разу, к какому сословию принадлежал этот Геркулес; он не походил ни на дворового, ни на мещанина, ни на обедневшего подьячего в отставке, ни на мелкопоместного разорившегося дворянина — псаря и драчуна: он был уж точно сам по себе…» (Тургенев И. С. Певцы).
В российских городах, а более всего в сельской местности, существовало немало людей, которых было трудно отнести к тому или иному классу. Кем назвать? К кому причислить? К обедневшим ли дворянам, к однодворцам?..
«Никто не знал, откуда он свалился к нам в уезд; поговаривали, что происходил он от однодворцев и состоял будто где-то прежде на службе; но ничего положительного об этом не знали; да и от кого было и узнавать, — не от него же самого: не было человека более молчаливого и угрюмого. Также никто не мог положительно сказать, чем он живет; он никаким ремеслом не занимался, ни к кому не ездил, не знался почти ни с кем, а деньги у него водились; правда, небольшие, но водились. Вел он себя не то что скромно, — в нем вообще не было ничего скромного, — но тихо; он жил, словно никого вокруг себя не замечал и решительно ни в ком не нуждался. Дикий-Барин (так его прозвали; настоящее же его имя было Перевлесов) пользовался огромным влиянием во всем округе; ему повиновались тотчас и с охотой, хотя он не только не имел никакого права приказывать кому бы то ни было, но даже сам не изъявлял малейшего притязания на послушание людей, с которыми случайно сталкивался. Он говорил — ему покорялись; сила всегда свое возьмет. Он почти не пил вина, не знался с женщинами и страстно любил пение. В этом человеке было много загадочного; казалось, какие-то громадные силы угрюмо покоились в нем, как бы зная, что раз поднявшись, что сорвавшись раз на волю, они должны разрушить и себя и все, до чего ни коснутся; и я жестоко ошибаюсь, если в жизни этого человека не случилось уже подобного взрыва, если он, наученный опытом и едва спасшись от гибели, неумолимо не держал теперь самого себя в ежовых рукавицах. Особенно поражала меня в нем смесь какой-то врожденной, природной свирепости и такого же врожденного благородства, — смесь, которой я не встречал ни в ком другом» (Тургенев И. С. Певцы).
«Наперед мужицкое, а потом свое»
В России с давних пор все сводилось к тому, чтобы сделать дворянство зависимым от монархии. Она не позволяла своему служилому классу пускать корни в деревне, поскольку хотела, чтобы дворяне вечно перемещались по территории империи: были бы постоянно готовы перебраться на новую должность и соответственно новое место жительства. Для России казалось немыслимым то, что предлагал Прусский Indiqenatsrecht, то есть чтобы управители проживали и владели землями именно в тех провинциях, где они и несли службу. Не было у нас и наследственных должностей.
Еще московское правительство было заинтересовано в том, чтобы рассредоточить земельные владения служилого дворянства. Не принималось во внимание ни их место рождения, ни местоположение других их владений. К чему же это приводило? Помещик, намеревавшийся получить добавочную землю для себя или для своих сыновей, вынужден был брать имение там, где ему давали. Нередко и за сотни верст от родового, фамильного гнезда. Открывались новые пограничные области для колонизации, и дворяне вынуждены были перебираться на новое место. Причем за ними тянулись и весь их двор, и крепостные.
