- Повезло вам, - откликнулся Дзержинский. - Со мной они работали иначе палками по спине, до потери сознания...
- Держали за руки и за ноги?
- Это было бы еще более унизительным... Я пообещал им не шелохнуться... Алексей Максимович, а когда вы стрелялись?
- После работы в социалистических кружках...
Дзержинский покачал головой:
- Действительно, все люди, как вы сказали, разведены по углам ринга... Я ведь тоже единожды вознамерился уйти из жизни... Когда разочаровался в том спокойном и сытом мире, где вращался... Но для меня именно кружок оказался спасением... Я ведь поначалу мечтал быть ксендзом: образ человека, лишающего себя личного счастья во имя блага паствы, привлекал меня...
- Схима? Отдача себя ближним? Самопожертвование?
Дзержинский ответил не сразу, словно бы прислушиваясь к самому себе:
- Нет, пожалуй... Скорее, мною двигало желание выявить себя, а уж затем отдать то, что могу, - но обязательно добрым и сильным людям, имеющим твердые моральные оценки Добра и зла... Тем, кто живет не страхом, покорностью, но законом справедливости. Каков этот закон? Прост и ясен: тот, кто талантлив, живет лучше, ибо общество заинтересовано в талантах, они стимулируют развитие, ведут за собою мысль и дело... А тот, кто не так одарен, должен иметь гарантированное право на то, чтобы искать себя. Увы, далеко не каждый человек рожден талантливым, но ведь способности отпущены каждому; понять в человеке искру божью, помочь развить ее, обратить во благо сообщества свободных граждан - угодно человечеству... Не титул, количество земель или национальность должны гарантировать льготы индивиду, но лишь ум и справедливость... Это и есть равенство - реальное, а не схоластическое, церковное...
- Талант - индивидуален, справедливость - категория абстрактная, как быть с мерками? Как соблюсти пропорцию "закон - человек"? Не соскользнем ли на привычное чиновное? Это не страшит вас?
- Сначала надо свалить существующий в России ужас, - ответил Дзержинский. - Жизнь - процесс саморегулирующийся, бог даст день, бог даст пищу... Социализм чужд догме, каждый день будет новым, открытое поле для поиска, бесстрашное отвержение несостоявшегося, государственные гарантии талантам в их созидающей деятельности, дискуссии во имя дела, а не салонной болтовни...
Горький обернулся; до Грота Азуль осталось недалеко, гребков двадцать, можно рыбалить; достал из кармана широких брюк портсигар, закурил, хмыкнул в усы:
- Тут у меня в гостях офицер был... Жаловался на Россию... Впрочем, все на нее жалуются ныне... Так вот он говорил мне, что, мол, русский человек не может быть социалистом, это евреи выдумали - попытка народа, рассеянного по миру, к объединению... Я, говорит, видел русских социалистов, беседовал с ними, даже иногда увлекался перспективами будущего, но потом быстро трезвел... Это у нас на день, на праздник... Сегодня социалист, завтра - черт знает кто... Кто виноват в эпидемии самоубийств? Те, которые вчера учили молодежь "вперед!", а сегодня командуют ей "стой!". Настроили юные души на идеалистический лад и, проиграв партию, отошли в сторону, а те - разбились насмерть... Вера требует дисциплины... Если я верю - "так надо!" - я сознательно и свободно ввожу мою волю в общий поток воль, одинаково направленных, имеющих одну со мною цель... А вот именно этого-то мы не умеем делать... Недавние рабы и холопы, мы сегодня хотим быть владыками и командовать... Не ошибались древние, говоря про нас, славян: "Ни в чем между собою не согласны, все питают друг ко другу вражду, и ни один не хочет повиноваться другому"... Вот у немцев есть дисциплина... Не пойму, социалисты ли они - в глубоком, еврейском смысле, то есть насквозь, до костей, - с этим дьявольским чувством общности, с умением помочь друг другу... Но - дисциплина! Не за страх, а за совесть! Общая работа, общая ответственность! А мы оттого и некультурны, что не способны к дисциплине. Мы - подчиняемся, пряча волю куда-то в темный, глубокий уголок души. Кто-то командует: "Равнение налево, марш!" - идем налево. "Равнение направо!" - равняемся. Но всегда в этом есть что-то подневольное, шумное, крикливое и - неискреннее... Мы - прирожденные анархисты... Но - пассивные при этом. - Горький поднял на Дзержинского свои бездонные, но в то же время требовательно-цепкие глаза. - Каково?
Дзержинский ответил убежденно:
- Всякий спад революции, которая по природе своей идейна, порождает взрыв национализма, копание в истоках, поиск мистических феноменов, рассечение народных характеров, отход от социальной проблематики... Это - реакция на поражение, страх, желание уйти от самих себя... А тем более у нас в империи, где закона, как такового, никогда не существовало... Англичанин держит народ делом, мы - запретом на него, всеобщим, слепым, равным запретом на выявление человеческой сути...
- Это вы в корень, - согласился Горький. - Нуте-с, здесь пожалуй, начнем д е р г а т ь... Так - без наживы, на один лишь блеск крючка - пробовали?
- Пробовал. На Енисее... Особенно когда мелочь идет косяками - все с а м о д у р я т, прекрасная копчушка получается.
- Мечтаю побродить по Сибири, край, видимо, совершенно самобытный...
- Да, он еще ждет своего часа... Пожалуй, ни одна часть мировой суши не была так пронизана идеями революции, как Сибирь: ссылать самых умных и честных сынов в один из прекраснейших уголков страны! Парадокс...
Горький бросил леску с грузиком в зелено-голубую воду; кисть его расслабилась, рука стала как у пианиста, кончившего играть гамму; усмехнувшись чему-то, спросил шепотом:
- Меня, знаете ли, кто-то из критической братии задел за то, что, мол, слишком вольно трактую психологию пресмыкающихся и птиц, - когда написал одну из своих сказок, - может, читали, - о соколе...
- Я ее перевел на польский.
- Да ну?! Поляки читали? Что говорили?
- У вас, как и у всякого мастера, есть друзья и враги; ринг; два лагеря. Наши товарищи учили наизусть... Николенька Воропаев, кстати, великолепно вас читал... Ну, а сановная аристократия считает, что русской литературы, как таковой, не существует, так... журналистика...
- Оп! - радостно воскликнул Горький. - Поклёв! Эк палец удар чувствует!
Выбрав леску, он снял две бело-розовые рыбешки, бросил на днище жестом профессионального рыбака, с какой-то горделиво-ленивой снисходительностью, и снова опустил снасть в тугую глубину моря.
Дзержинский почувствовал, как леска, намотанная на указательный палец, дрогнула, поползла вниз; он не торопился подсекать, смотрел, как зеленое режет зеленое - леска толщу моря.
- Клюет, клюет! - прошептал Горький. - Тяните же!
Дзержинский покачал головой; почувствовал второй удар - видимо, косяк, только не торопиться! Всегда помнил слова Дмитрия Викторовича, лесника из-под Вятки, - тот впервые водил его на медведя, сдерживал: "Куда бежишь, храни силу, у тебя разум, у зверя инстинкт, обмозгуй, куда он норовит уйти, стань на его место, думаешь, медведь куда попадя прет?! Он, Юзя, живет по своим законам, и оне, милок, тоже разумные. Научись ждать, если вышел на медведя, ждать и д у м а т ь так, будто сам мишка; тогда - скрадешь зверя, а иначе упаришься и бабы в деревне будут смеяться: "Горе-охотник, только сапоги попусту топчет"...
После того как леска у д а р и л а третий раз, Дзержинский начал выбирать снасть; снял с крючков шесть рыб, целая гирлянда; Горький несколько обиженно заметил:
- Каждый, кто впервые приходит на ипподром или начинает ловить рыбу, прикасается к удаче, закон игры... Я, как здешний старожил, ловлю не торопясь, зато без рыбы никогда не возвращаюсь.
Дзержинский рассмеялся:
- Завидуете?
Горький потянулся за папиросой, кивнул:
- Не без этого... Почувствовали сугубо верно... Между прочим, Ленин тоже невероятно везуч в рыбалке... Я - по здешней науке, как Джузеппе учил, а он, изволите ли видеть, по-нашему, по-волжски, приладился и каждый день меня так облавливал, что я прямо-таки диву давался... Вообще же, видимо, талантливый человек во всем талантлив, а потому - удачлив... Знакомы с Владимиром Ильичем?
- Да. Мы вместе работали в Стокгольме и Париже... Ну и, конечно, в Питере, в шестом году.
- Я, знаете ли, с огромным интересом приглядываюсь к Георгию Валентиновичу, к Льву Давыдовичу и к нему, к Ленину... Что поразительно, - я в Лондон, на съезд, вместе с ним приехал, город он знает, как Петербург, масса знакомых, говорит без акцента, - так вот он, для которого понятие дисциплины есть некий абсолют, бился с Плехановым и Троцким за то, чтобы мне был определен статут участника, а не гостя, как настаивали эти товарищи... Я спросил его, отчего он делает для меня исключение, ведь вопрос о членстве в партии был главным поводом его раздора с ближайшим другом, Юлием Цедербаумом-Мартовым, а он ответил, что, мол, вы, Алексей Максимович, больше многих других партиец - в истинном смысле этого слова, так сказать, в рабочем... Вы трудитесь, а у наших трибунов сплошь и рядом трепетная страсть к вулканной болтовне... Членство в партии должно определяться полезностью работы, производимой человеком ко всеобщему благу трудящихся... Как ведь точно слова расставил, а? Экий прекрасный лад фразы! И еще: те в первый же день пригласили меня принять участие в дискуссии, а Ленин потащил за рукав: сначала давайте-ка поменяем ваш отель, мне показалось, что в номере сыро, раскашляетесь, а уж потом почешем языки, бытие, знаете ли, определяет сознание, а не наоборот... И весь вечер водил меня по отелям, смотрел, куда окна выходят, спрашивал, с какой стороны солнце встает, - тщательность, знаете ли, поразительнейшая, совершенно не наша, а чисто европейская...
