Важной заботой женского штата в первые лета жизни царственного ребенка было эту самую жизнь ему сохранить. Детская смертность в те времена была чудовищно высокой не только у простых смертных, но и у царей. Так, из шестерых детей, рожденных Ивану Грозному его первой женой, кроткой Анастасией Романовой, выжили лишь два младших сына; из десяти детей Михаила Романова уцелели пятеро, в том числе всего один сын, и т. д. Никто, естественно, не имел представления ни о закаливании, ни о прививках, ни о витаминах, ни о правильном питании. Дети страдали цингой, диареей, золотухой и рахитом (последняя болезнь у Романовых была наследственной, о чем свидетельствуют детские и взрослые останки в их родовой усыпальнице). Смертельно опасно было большинство детских болезней. Царских отпрысков косили эпидемии. Бывали и несчастные случаи — в том числе от недогляда приставленных женщин. И вот тут козлом отпущения становилась мамка.
Когда в 1591 году в Угличе во время приступа падучей болезни погиб, напоровшись на нож, царевич Димитрий, его мать Мария Нагая первым делом набросилась на мамку Василису Волохову. Царица сперва лупила ее поленом, потом принародно сорвала платок, растрепала косу и драла за волосы — «опростоволосила», что считалось на Руси худшим позором для женщины…
Кто именно из детей доживет до совершеннолетия, заранее знать не могли, поэтому никого из сыновей до совершеннолетия без крайней необходимости наследником не объявляли: считалось, что это может навлечь беду. Делали так разве что в том случае, если отцу приходилось идти в военный поход, из которого он опасался не вернуться. Тогда государь оставлял завещание и назначал преемника, как это сделал Иван Грозный в 1562 году с восьмилетним царевичем Иваном. Древняя примета в этом случае, как известно, сбылась. Ивану так и не суждено было царствовать: в 1581 году он погиб от отцовской руки, а на престол впоследствии взошел Федор.
Царских детей холили и баловали без меры. Первый год жизни они почти не покидали своих комнат, даже
не дышали свежим воздухом. В комнатах всегда было жарко натоплено; стены и полы для сбережения тепла обиты сукном; колыбель тоже подбита сукном или даже мехом, и в ней на пуховых перинках и подушках, под меховым одеялом находился плотно спеленатый младенец.
Первой одеждой ребенка была детская рубашечка, пеленки и непременно свивальник — длинная, до 3 метров, суконная или, по праздникам, бархатная лента шириной десять-пятнадцать сантиметров, которой маленького плотно «бинтовали» от шеи до пяток. Под свивальник «едва перст подходил». Ручки и ножки ребенка опутывались, сам он не мог пошевелиться и только беспомощно и протестующе кричал. Считалось, что свивальник выпрямляет тело и без него младенец непременно вырастет кривоногим и горбатым.
Но младенческие крики — «это не есть хорошо». Чтобы нормально вырасти, дитятя должен быть спокойным и много спать. Поэтому при первом же плаче младенцу давали грудь, сколько бы раз за сутки это ни потребовалось, а в промежутках он сосал соску из нажеванного няньками и завернутого в тряпицу пряника (иногда смоченного «успокоительным» — сладкой водкой или маковым настоем).
Подобная практика продолжалась и позднее, когда дитя становилось на ноги. Еда была универсальным средством от всех проблем — огорчений, неудовольствий, капризов и болей. Едва ребенок принимался реветь, как ему совали крендель, яблоко или кусок пастилы, тот же пряник, горсть орехов или маковников. При этом его, конечно, еще и обильно и жирно кормили пять раз в день завтраками, полдниками, обедами, паужинами и ужинами. (В наши дни значения слов перепутали и называют полдником трапезу между обедом и ужином; на самом деле это паужин.) Полнота, даже чрезмерная, в те времена ни пороком, ни недостатком не считалась, поэтому много и от души кушать детям ничто не препятствовало.
Поскольку в народе были уверены, что от плохого отношения, раздражения взрослых, а тем более брани дети чахнут, не растут и могут даже погибнуть, от ласковых же слов и любовного отношения расцветают и украшаются всеми добродетелями прямо на глазах, то няньки ни в коем случае не должны были гневаться на своего подопечного. Наоборот, им положено было говорить с ним только ласково, медовым голосом и нараспев, используя слова в уменьшительно-ласкательной форме, поминутно восхищаясь красотой, умом и прочими достоинствами дитяти, носить его побольше на руках, во всем потакать и исполнять каждое желание. Под запретом находилось только то, что могло причинить прямой вред ребенку. Унимать его можно было отнюдь не физическим воздействием, но лишь стращая букой и гневом Отца Небесного.
Одевали детей богато и нарядно — в яркие камки, цветные бархаты, парчу, жемчуга, ценные камни и великолепные меха. Детский костюм ничем, кроме размера, не отличался от взрослого: был тяжелым, многослойным, долгополым и красочным.
Ребенка заваливали игрушками и «потехами»: куклами во всевозможных нарядах, фигурками разных животных, игрушечными домиками («кельями» и «городками»), посудой, мячиками, волчками, кубарями и вертушками, шахматами, бирюльками и разными музыкальными инструментами — от простого пастушьего рожка до дорогостоящих клавикордов с медными струнами и немецких цимбал. Были и заморские механические игрушки, и музыкальные шкатулки, и всякие курьезы вроде потешных немецких кубков, литых из серебра фигурок, резных из кости ажурных кареток, стеклянных и восковых цветов, заводных птичек в клетках и множество «потешных книг» и картинок — географических карт с рисунками и «немецких печатных листов» (гравюр). Среди игрушек Петра I имелась качель на веревках, обшитых бархатом (она висела в одной из комнат). Для летних прогулок боярин А. С. Матвеев (воспитатель матери) подарил мальчику потешную каретку и четырех пони. Окна в каретке были хрустальными, с росписью красками (всё цари и короли разных земель). Свиту царевича составляли четыре карлика, важно шествующие по бокам каретки, а пятый ехал позади на крохотном иноходце.
Такие карлики наряду с попугаями и канарейками, зайцами, лисятами, кошками и собаками входили в число своего рода «живых игрушек», которых также имелось множество у каждого царевича и царевны.
Игрушки дарились родными и родителями; ими «ударяли челом» царедворцы; их во множестве покупали на торгу — в Овощном, Пряничном и Потешном рядах. Привозили игрушки и из богомольных походов (особенно из Троице-Сергиева монастыря, где игрушечный промысел существовал чуть не с XV века: считалось, что
у его истоков стоял сам св. Сергий Радонежский, основатель обители).
Особое место в палатах царевича занимали, конечно, военные игрушки и миниатюрное оружие — луки и стрелы, знамена, барабаны и бубны, топорики, ножи, молоты, пистоли, карабины и пищали, сабли и булавы, палаши и пики. На видном месте непременно красовался деревянный конь.
В древности у русичей, как у князей, так и у простых смертных, существовал обряд посажения на коня, символизирующий переход малыша из возраста в возраст и его закрепление среди мужчин. Отголоском этого обычая в XVI–XVII веках оставалось вручение мальчику игрушечного коня, которого заказывали придворным мастерам, когда будущего хозяина еще заворачивали в свивальник.
Коня вырезали с большим искусством из дерева, обтягивали настоящей кожей, снабжали колесами, уздечкой и седлом, и когда мальчику исполнялся год, его торжественно сажали ненадолго на деревянного скакуна, и тот потом оставался в числе любимых игрушек лет до десяти-одиннадцати.
Царские дети с детства были наставляемы и крепко утверждаемы в православной вере и благочестии. То было нравственное воспитание, взросление в страхе Божьем, а страх Божий — «начало добродетели». Уже с трех-четырех лет дети «упражнялись в молитвах» и выстаивали службы. Англичанин Самуэль Коллинз, семь лет проживший в России, замечал: «Достигнув двухлетнего возраста, они уже соблюдают посты очень строгие». Довольно рано детям давали и первое причастие, и тем раньше, чем слабее был младенец — торопились, если будущее ребенка внушало опасения, и заботились о полном исполнении церковного устава. Здоровый младенец получал первое причастие обычно после первого года жизни.
Вместе с матерью-царицей дети посещали обедни и молебны, выезжали на богомолье и под ее присмотром жаловали от своего имени священников за службы и славления и раздавали милостыню.
Первая поездка на богомолье совершалась, когда царевичу исполнялось полтора-два года. Царица выезжала в такие поездки в окружении множества знатных боярынь — приезжих и дворовых, близких родственниц, прислуги, мастериц, шутов и в сопровождении нескольких знатных царедворцев, приставленных к государыне с детьми для бережения. «Поезд» состоял из нескольких десятков колымыг и растягивался на значительное расстояние. Именно во время такого паломничества в Кирилло-Белозерский монастырь погиб первенец Ивана Грозного полуторагодовалый царевич Димитрий (потом этим же именем был назван и последний сын грозного царя). Выходя из ладьи, нянька, не спускавшая царевича с рук, оступилась на мостках и полетела в воду, выронив драгоценную ношу.
