Больного, находящегося в стадии сомнамбулизма, не так легко заставить поменять позу — мышцы оказывают сильное сопротивление. Но зато он сам автоматически повторяет все движения, которые производит стоящий перед ним врач. Если он делает вид, что качает ребенка, то больной тотчас повторяет это вслед и не останавливается, когда врач отходит в сторону. Сомнамбулы остаются глухи к стрельбе из револьвера, даже тогда, когда выстрел производится у самого уха; они не слышат вопросов, громко задаваемых посторонними, но чутки даже к шепоту ассистента, проводящего исследование.
Больным, находящимся в стадии сомнамбулизма, можно внушать различные мнимые образы, то есть заставлять видеть то, чего на самом деле нет. При этом все поведение загипнотизированных ясно свидетельствует о том, что они на самом деле живо и остро воспринимают внушенные им картины. Достаточно сказать больному, что он гуляет в зоологическом саду, как он начинает оживленно прохаживаться по залу, вглядываться в будто бы летающих в больших клетках птиц, ползающих змей и отдыхающих тигров; он настойчиво просит воображаемого попугая назвать свое имя и вдруг начинает громко хохотать над ужимками мнящихся ему мартышек.
Если сомнамбуле говорят: «Не чувствуете ли вы, какая нынче холодная погода, да и снег идет, не правда ли?» — она начинает зябко ежиться, дрожит, стряхивает невидимые снежинки с платья, а на руках у нее четко выступает «гусиная кожа».
В заключение опыта больную будят, слегка подув ей в лицо. Оказывается, ничего происходившего с ней во время сеанса она не помнит, просто «она спала». При настойчивых наводящих вопросах больные иногда припоминают, что видели «сон», будто они гуляли в зоологическом саду или бродили по улице в морозный зимний день.
Шарко всячески поощрял применение в этих экспериментах физиологических методов исследования — запись движений мышц с помощью специальных приборов, регистрацию пульса, дыхания и т. п.
Шарко был твердо убежден, что психологические особенности гипноза, такие, например, как повышенная восприимчивость испытуемых к внушению (вплоть до возможности внушения им галлюцинаторных образов), представляют собой нечто вторичное, производное. Главные же, определяющие, черты гипноза он видел в происходящих в этом состоянии физиологических сдвигах — изменениях восприимчивости органов чувств, возбудимости нервов и мышц и т. п. Оказалось, что подобные же изменения этих функций имеют место и у больных истерией. И у них, вне всякого искусственного погружения в гипноз, наблюдаются такие симптомы, как сведение мышц, каталептическая гибкость суставов, полная бесчувственность некоторых участков кожи к болевым раздражениям. Он считал, что настоящий, большой гипноз (то есть гипноз с теми тремя стадиями, которые были описаны выше) может быть вызван лишь у некоторых людей — истериков, а у остальных удается получить — в лучшем случае — очень слабо выраженное гипнотическое состояние, либо оно вовсе не получается.
То, что такой крупный научный авторитет, как Шарко, занялся глубоким изучением гипноза, привлекло к этому вопросу внимание многих видных ученых Парижа — невропатолога Поля Рише, психиатра Пьера Жане, невропатолога Жиль де ля Турет, долгое время работавшего вместе с Шарко невропатолога Ж. Бабинского, директора психофизиологической лаборатории Сорбонны Альфреда Бине, невролога Шарля Фере и др. Они вели свои исследования в том же русле, что и Шарко, разделяя в общем предложенную им точку зрения, которая получила название Парижской, или Сальпетриерской школы.
Эта точка зрения была противоположна мнению о гипнозе, которое сформировалось в это время у ученых Нанси. И вскоре между этими школами завязался спор.
Число исследований в области гипноза, проводившихся в эти годы не только во Франции, но и в ряде других стран Европы, в том числе и в России, становится настолько велико, что начинают выходить специальные периодические печатные издания, посвященные этому вопросу. Жаркое пламя дискуссии между двумя школами, двумя противоборствующими взглядами на гипноз — ученых Парижа и Нанси — разгорается в 80—90-х годах на страницах книг и периодических изданий, на общих съездах врачей и специальных конгрессах гипнологов и психологов. В орбиту этого спора втягиваются все новые и новые участники: врачи и физиологи, психологи и философы, писатели и художники.
Вначале трудно было сказать, на чьей стороне окажется перевес. Но в 1889 году на первом международном конгрессе физиологической психологии в Париже становится очевидным, что большинство исследователей склоняются к взглядам нансийцев.
Полемика между школами велась в острых, темпераментных тонах. Чтобы дать читателю представление об остроте этой дискуссии и вместе с тем о существе расхождений, мы приведем выдержку из предисловия Бернгейма ко второму изданию его труда «О внушении и его применении для терапии». Возражая Шарко, глава нансийцев восклицает: «Нет! Гипнотический сон не болезненный сон! Нет! Гипнотическое состояние не невроз, подобный истерии. Конечно, у загипнотизированного можно вызвать истерические проявления, можно развить у него настоящий гипнотический невроз, который будет повторяться в искусственно вызванном сне. Но эти проявления не обязаны своим происхождением гипнозу, они обусловлены внушением со стороны оператора или иногда самовнушением лица, особенно чувствительного… Мнимые физические проявления гипноза не что иное, как феномены психические; каталепсия, трансферт, контрактуры и т. п. являются результатами внушения. Установить, что подавляющее большинство людей внушаемо, значит исключить идею невроза… Сам сон есть результат внушения. Я утверждаю: никто не может быть усыплен против своей воли… Идея производит гипноз; психическое влияние, а не влияние физическое или флюидическое определяет это состояние».
Бернгейм считает, что Шарко, приписывая лечебные свойства металлам и магнитам, глубоко ошибается. На самом деле там действовало самовнушение — вера больных в целебность этих средств. Благо и объекты были в этом отношении очень благодатные: ведь если внушаемость, как установили нансийцы, всеобщее свойство людей, то истерикам это свойство присуще в повышенной степени.
С такой же пылкой убежденностью отрицает Бернгейм наличие трех знаменитых фаз гипноза по Шарко. Фазы эти — явление кажущееся, искусственное; они — результат того же внушения.
Напоминая о роли внушения, Бернгейм был, безусловно, прав. Но, предостерегая других, он чрезмерно увлекся, впал в преувеличение. Например, он считал, что все физические раздражители, применявшиеся в клинике Шарко, тоже действуют не прямым образом, не сами по себе, а лишь как своеобразные проводники идеи о сне, то есть тоже как внушение. Эта ошибка Бернгейма была еще более усугублена им в его последних работах, когда он стал отрицать даже и сам гипноз, как особенное состояние нервной системы, и заявлял, что все наблюдающиеся в нем эффекты можно объяснить действием внушения, последнее же он сводил к самовнушению.
Эта точка зрения Бернгейма впоследствии справедливо критиковалась даже и теми, кто был в целом его сторонником.
Однако, невзирая на некоторые ошибочные положения, школа Бернгейма постепенно завоевывала все большее и большее признание среди врачей и ученых: она последовательно отстаивала положение о большой лечебной эффективности гипноза и внушения, разрабатывала практику применения этих явлений в медицине. В большой пользе этого метода, в действенной помощи его в борьбе со многими заболеваниями убеждаются все больше и больше врачей, испробовавших его в своей лечебной работе. Мысль Шарко о том, что гипноз может быть полезен лишь в отдельных, исключительных случаях, тогда как в подавляющем большинстве он окажет вредное, ослабляющее воздействие на нервную систему больного, была большинством врачей и исследователей отвергнута, признана несостоятельной.
Надо сказать, что все эти бурные споры — считать ли определяющими признаками гипноза физиологические или психологические проявления, лечить ли этим методом все расстройства нервного происхождения или только больных истерией, широко или узко понимать внушение — не мешали всем защитникам естественнонаучного понимания гипноза выступать единым фронтом против общего, злейшего врага науки — мистики. Ведь по сравнению с той коренной противоположностью взглядов, которая разделяет науку и мистику, разногласия школ Парижа и Нанси были не более чем частные, неизбежные в творческих поисках расхождения.
И Льебо, и Бернгейм, и Шарко, и Рише совершенно единодушны в том, что результаты их наблюдений и экспериментов — непобедимое оружие в борьбе с мистическими представлениями.
Податливость к внушению, как качество, присущее всем людям, и разогретое искусственными приемами воображение, — вот истинные причины тех явлений, которые извечно казались чудесными, заявляет в своей книге «Внушение и его применение в терапии» Бернгейм. Именно эти причины лежат в основе целительного действия амулетов и талисманов, металлов и магнитов, заклинаний египетских, индийских и халдейских жрецов, религиозных церемоний и церковных реликвий, «чудодеяний» христианских святых. Бернгейм подробно анализирует несколько описанных в литературе случаев будто бы чудесных исцелений в Лурде и доказывает, что действительным их творцом были не божественные силы, а могучее действие на организм психических факторов, и в первую очередь экзальтированное верой воображение.
