Гунзелин надеялся стать крупным землевладельцем в Семгаллии и сюзереном в Нальзене в приграничной Литве. Возможно, он считал эти земли к югу от Двины легкой добычей. Они были слабо населены, и у них тогда не было опытного повелителя с большой дружиной. Готовя владения архиепископа к предстоящей войне, Гунзелин наверняка навещал вассалов, осматривал замки и оценивал количество войск, которые он сможет собрать. Затем он отправился на Готланд, чтобы набрать наемников, необходимых ему для пополнения войска. Тем временем архиепископ сводил знакомства со всеми потенциальными врагами ордена. Если бы он смог найти достаточную поддержку за границей, его заговор имел бы большие шансы на то, чтобы свергнуть власть тевтонских рыцарей в Ливонии.
А в это время большая русская армия, возглавляемая на этот раз князем Дмитрием Переяславским, сыном Александра Невского, вторглась в Эстонию. Русские не были уверены, что им следует делать в первую очередь – вторгнуться в Литву через Полоцк, или пересечь Нарву через Вирлянд[39], а затем идти на Ревель, или через болота двигаться к Дорпату. Западное войско (оцениваемое летописцем в тридцать тысяч человек) собиралось у Дорпата. Войска столкнулись в ожесточенном сражении 23 января 1268 года у Махольма, а затем снова 28 февраля к востоку от него, на берегах реки Кеголы. Ливонская рифмованная летопись описывает сражение:
«Когда прибыли люди, что должны были выступать с братьями, был отдан приказ разместить местных воинов на левом фланге. Им предстояло держать в бою эту позицию. Привели туда и еще большее войско из королевских вассалов немецкой крови, и заняли они правый фланг. А братья-рыцари со своими людьми ударили в центре. Епископ Александер был убит. Два полка русских двинулись на него, но были обращены в бегство. Там и здесь русским пришлось отступать… Братья отомстили за обиды, которые долго терпели от схизматиков. Поле битвы было широко, и всюду русские терпели поражение… Каждому немцу приходилось сражаться с шестьюдесятью русскими… Князь Дмитрий сражался как герой, поведя в бой пять тысяч отборных русских воинов. Другое войско бежало. И вот что случилось. Знаменосцы ордена противостояли ему на очень плохой речке. Он увидел войско братьев там, а у братьев было много воинов, числом сто шестьдесят, и этого должно было хватить. Там были и пешие воины, которые, заняв место перед мостом, сражались как герои, и было их около восьмидесяти. Они отразили натиск русских, и те бежали… Много русских жен рыдало над телами своих мужей, когда закончилась битва. И правду говорю я, что русские не простили того братьям-рыцарям, хоть тому прошло много лет».
Новгородская летопись передает ход сражения более связно:
«Когда подошли они к Кеголе-реке, там стояло наготове войско [немцев]. И было оно словно лес, ибо вся земля немецкая пришла на то поле. Но мужи новгородские, не мешкая, перешли реку и стали строить свои ряды. И псковичи встали по правую руку, а Дмитрий и Святослав стали еще правее, а слева стал Михаил, а новгородцы встали прямо супротив железных рядов немецкого клина. И так сошлись два войска, и началась ужасная битва, подобной которой не видели ни отцы, ни деды… И столкнулись войска, и клали новгородцы головы за Святую Софию. Но милостивый Господь послал скоро милосердие свое, не желая полной погибели грешным. Наказав, простил он нас снова и отворотил гнев свой от нас. И силой Святого креста и молитвами Святой Богородицы Девы Марии и всех святых, с Божьей помощью одолели немцев [князь] Дмитрий и новгородцы и гнали их к городу семь верст по трем дорогам, так что кони не могли пробраться через тела павших. И повернули они от города против другого клина вражеского войска, что ударил в новгородский обоз, и новгородцы желали сразиться с ними, но другие сказали: "Близится ночь, а если мы смешаемся и биты будем?" И так войска стояли супротив друг друга, ожидая дня. И проклятые христопродавцы бежали, не дожидаясь света…»
Это было запутанное сражение между двумя крупными армиями. Очевидно, каждая из них одержала верх на одной части поля боя, после чего немцы отступили, чтобы прикрыть другой брод. Обе стороны были измотаны, и русские войска вскоре отступили на свою территорию.
В выигрыше остались монголы, которые хорошо умели сталкивать своих врагов. В 1275 году они собирали второй налог «с каждого дыма» по всей русской земле, на этот раз не встречая сопротивления. Именно эту Монгольскую империю, протянувшуюся от Руси до Багдада и от Пекина до Ханоя, увидел Марко Поло в своем долгом путешествии в 1268 году.
Конфликт между католицизмом и православием не проявлялся еще многие годы. Обе стороны видели, что преимущество находится у обороняющейся стороны. У тех и других были хорошо укрепленные крепости с отважными гарнизонами, готовыми защищаться до последнего, а большие расстояния и плохие дороги делали невозможными длительные осады. Рыцари, служившие в ордене, духовенство, светские рыцари и горожане были готовы драться за свои владения. Но в равной степени против русских и литовских набегов были настроены и местные жители, те, кто в первую очередь страдал от набегов в прошлом. Они из двух зол предпочитали «более знакомое».
Местные племена в конце XIII века
Обвинение ордена в том, что он тормозил процесс обращения местного населения в христианство, лежит в основе всех нападок на деятельность тевтонских рыцарей в Ливонии и Пруссии. С одной стороны, подход, бытовавший с XIII века (усилившийся в конце XIX века и широко признанный в конце XX века), гласил, что любое вмешательство в местные обычаи есть западный колониализм и культурный империализм. В то же время приверженцы этой доктрины обвиняют орден и в том, что он не смог принести прибалтам христианство и просвещение, чтобы поднять их до уровня немецкой нации (словно это не было бы значительным вмешательством в жизнь местных племен). Противники ордена считали, что подход «снизу», через местных священников, произвел бы большее впечатление на слушателей. Такие проповедники знали бы в совершенстве местные языки и обладали бы более высокой моралью, чем чужеземцы. Возможно, они и были правы. Беда в том, что у ордена не было выбора. Религиозное образование и назначение священников было обязанностью архиепископа и епископов, а не магистра и чиновников ордена. Если бы монахи-рыцари попытались учить вере кого-либо, любой папа немедленно и жестоко покарал бы их. Более того, любые попытки убедить епископов и их каноников стать братьями ордена вызывали негодующие вопли протеста.
Ясно, что все попытки проповедовать слово Божье среди прибалтийских народов были более чем неудачными. Причины этих неудач были видны даже современникам: церковь не доверяла сыновьям языческих жрецов, которые могли еретически толковать христианскую веру, что грозило душам их паствы, безбрачие не было в обычае, а пример женатых православных священников давал опасное искушение. Более того, так как иноземные прелаты и каноники не говорили на эстонском или латышском, они не могли точно знать, что говорят или делают священники из местных жителей. У Церкви не хватало средств содержать духовенство в отдаленных областях: священники, которых набирали по Германии, вскоре перебирались в города, где могли найти себе занятие или, по меньшей мере, могли общаться на родном языке с кем-то еще, кроме случайного купца, местного землевладельца или военачальника – людей, с кем они имели мало общего. Наконец, все обращенные в христианство местные жители довольно скоро подстраивали под новую веру местные мифы и понимали ее через призму старинных обычаев. У нас не вызывают особых эмоций ирландские фэйри и хорватские вилии, но средневековая церковь воспринимала их всерьез. Не менее серьезно сопротивлялась она включению языческих верований прибалтов – в первую очередь связанных с похоронами и поминовениями усопших – в повседневные службы и сезонные празднества.
Ливонцы повсеместно и успешно сопротивлялись внедрению христианских погребальных обрядов. Однако мы владеем информацией именно об этой форме сопротивления только потому, что церкви было гораздо легче следить за погребальными обрядами, чем за соблюдением постов, тайными церемониями и суевериями, отличными от тех, которых придерживались немцы. Женщины в особенности были упорны в своем сопротивлении переменам, возможно, потому, что их жизнь была меньше затронута новым режимом, чем мир мужчин. Кроме того, ни тевтонским рыцарям, ни священникам не полагалось проводить время с женщинами.
Все, что, казалось, поняли новообращенные – это необходимость повторять определенные молитвы, почитать святых и добавить новые суеверия к своей уже и так разнородной системе верований. Понимание роли Троицы в монотеистической вере было для них, наверное, столь же сложным, как и сегодня, а христианский моральный кодекс, как казалось временами, был мало связан с повседневной жизнью обычных немцев. Правители этих земель, вероятно, и не знали, что происходит в их деревнях – и менее всего рыцари монашеского ордена, обязанные проводить свое время в монастыре в молитвах, а не общаясь с местным населением (пиры и попойки с мужчинами были еще терпимы, но не увеселения, на которых присутствовали бы женщины). То, что местные жители хотели сохранить, они хранили в музыке и песнях, которые не понимали чужеземцы. Эта песенная традиция (но, увы, не сами песни) дошла до наших дней – в 1988-1991 годах прибалтийские государства вновь обрели свою независимость не с помощью террора или силы, но с помощью «революции песен».
