[Далее подробно показаны расходы фондов НКВД на содержание приятелей Ягоды и близких к нему людей, а также их квартир, дач и прислуги].
…Показывая упомянутые расходы в суммарном выражении, получается следующее:
Содержание «Озеры», дач и квартир Ягоды 1 149 500 руб.
Израсходовано на снабжение и обслуживание родственников Ягоды 165 000 руб.
Расходы на «Горки-10» 1 010 000 руб.
Капитальный ремонт и покупка дачи Надежде Алексеевне 160 000 руб.
Израсходовано на постройку и обстановку дачи на Кавказе в Цхалтубо – 755 000 руб.
Всего истрачено на содержание Ягоды Г.Г. и его ближайшего окружения 3 718 500 руб.
Расходы подсчитаны за 9 месяцев, т. е. с 1.01 по 1.10.36 г. После смены руководства НКВД и начальника АХУ подобное расходование государственных средств на Ягоду прекратилось… [306]
Из протокола обыска на квартирах и дачах Ягоды
Последняя верноподданническая приписка добавлена, вероятнее всего, самим Паукером, который спешил дистанцироваться от впавшего в немилость бывшего шефа. Часто встречаясь со Сталиным и общаясь с ним, Паукер, вероятно, если не знал, то по меньшей мере догадывался о его ближайших планах. Сталин задумал провести по всей стране масштабный террор сверху донизу. Он должен был коснуться и ЦК ВКП(б). Однако при этом Сталину хотелось сохранить видимость законности, чтобы не подтолкнуть своих вероятных тайных противников на путь немедленного переворота. С чего же начать?
Сталин блестяще умел учиться у своих соперников. И, как правило, далеко обгонял своих учителей. Когда-то, десять лет назад, Бухарин и возглавляемое им в то время большинство ЦК решили завершить разгром левой оппозиции. И на июльском Пленуме ЦК 1926 года первым вывели из состава Политбюро Зиновьева. Почему именно Зиновьева, а не Троцкого или Каменева? Думается, причина в том, что, как подметил секретарь Политбюро Б. Бажанов, «трудно сказать почему, но Зиновьева в партии не любят. У него есть свои недостатки, он любит пользоваться благами жизни, при нем всегда клан своих людей; он трус; он интриган; политически он небольшой человек; но остальные вокруг не лучше, а многие и много хуже. Формулы, которые в ходу в партийной верхушке, не очень к нему благосклонны (а к Сталину?): «Берегитесь Зиновьева и Сталина: Сталин предаст, а Зиновьев убежит» [307] . Получается, Бухарин решил первым вывести из Политбюро Зиновьева по причине его низкой популярности в партийных кругах, в том числе и среди троцкистов. А когда был создан прецедент выведения из Политбюро одного из наследников Ленина, проще стало поступить затем точно так же с Троцким и Каменевым. Позднее так вывели из Политбюро самого Бухарина, и процесс упростился до такой степени, что когда выводили из состава Политбюро, скажем, Рудзутака, то вообще никому и ничего по этому поводу объяснять не потребовалось.
Теперь же дошла очередь до ЦК партии – органа более многочисленного, чем Политбюро, поэтому здесь требовалось проявить гибкость. Против высших советских сановников, входивших в ЦК, Сталин решил вновь применить ту же тактику, только что опробованную на «полигоне» НКВД. Видя, как высокопоставленные ягодовцы злорадствовали по поводу падения нелюбимого ими Молчанова, Сталин решил повторить этот эффективный прием и отдать на растерзание членам ЦК самого одиозного из них – Ягоду, которого еще недавно все боялись и никто не любил.
Дело в том, что согласно все тому же постановлению от 17.06.35 «О порядке производства арестов», для ареста члена ЦК следовало сначала вывести его из состава ЦК. А п. 58 Устава ВКП(б), принятого XVII партсъездом, требовал для этого созыва нового Пленума ЦК. Пересмотреть же Устав можно было лишь путем созыва нового съезда. И Сталин далеко не был уверен в том, что члены ЦК, вновь собравшись, так уж легко согласятся на арест одного из них: их могло сдержать не человеколюбие, а страх за собственную безопасность. Поэтому Сталин решил применить неуставной порядок для ареста, но испытать его на наиболее ненавистной прочим членам ЦК фигуре, чтобы создать тем самым прецедент и затем уже применить его к остальным. А для верности он решил поставить членов ЦК перед фактом.
28 марта Ежов получил санкцию Сталина на арест Ягоды, который решено было произвести прямо на его кремлевской квартире. «Надо было направить кого-нибудь для выполнения этого приказа, первым вызвался бывший ягодовский холуй – Фриновский, с готовностью выкрикнувший: «Я пойду!» Фриновский не только возглавил группу работников, ходивших арестовывать Ягоду и производить обыск в его квартире, но рассказывали, что он первым бросился избивать своего бывшего покровителя» [308] . Примечательно, что все непосредственные участники ареста Ягоды в ближайшее время сами были арестованы и расстреляны (исключение со ставил комбриг Ульмер, «отделавшийся» пятнадцатью годами лагерей); та же участь ожидала капитана (вскоре ставшего майором) госбезопасности Когана – следователя по делу Ягоды; автор приведенного рассказа, скорее всего, услышал его от своего друга Деноткина – одного из этих обреченных людей. Чтобы не «спугнуть» Агранова и других руководителей ГУГБ, еще имевших реальную власть в своих руках, Фриновский и его помощники распустили слух, будто Ягода арестован за должностные преступления (растрату спецфондов НКВД, о которой шла речь в справке Паукера). Аналогичные слухи, должно быть, просачивались из отдела Паукера: Кривицкий передает разговоры о том, что Ягода якобы присвоил кремлевские пайки сахара, предназначавшиеся Молотову, в связи с чем мемуарист иронически называет Ягоду «шеф-поваром Кремля» [309] .
Для поддержания этой легенды на следующий день, 29 марта, были арестованы бывший руководитель секретариата НКВД старший майор госбезопасности П.П. Буланов – доверенное лицо Ягоды, тоже упомянутое в справке Паукера, и бывший начальник АХУ НКВД Островский. Чтобы не терять времени на переговоры с новым арестантом, его сразу же бросили в Лефортовскую тюрьму, которая как раз в это время (весною 1937 г.) была оборудована для производства пыток арестованных (наиболее известная из них – сдирание ногтей). Переводом в Лефортово московские следователи угрожали тем из подследственных, кого не сламывало простое битье или многосуточная бессонница. Автор воспоминаний «НКВД изнутри. Записки чекиста» М.П. Шрейдер так передает свои впечатления от посещения Лефортовской тюрьмы: «Мы [Шрейдера сопровождал начальник тюрьмы капитан госбезопасности П.А. Зимин] шли по лестнице, устланной коврами, кажется, на второй или на третий этаж. Меня удивило то обстоятельство, что начиная с первой ступеньки и на всем протяжении лестницы с обеих сторон шпалерами стояли работники в форме НКВД со знаками старшего и высшего начсостава. Здесь были капитаны, майоры (в то время звание капитана госбезопасности приравнивалось к теперешнему званию полковника, а звание майора – к генерал-майору).
На втором или третьем этаже мы свернули в коридор. Из-за дверей, тянувшихся по обеим сторонам, раздавались дикие крики людей, которых, по-видимому, избивали… как только дверь за нами захлопнулась, и мы двинулись по коридору к выходу, меня как ножом по сердцу резанул страшный, нечеловеческий вопль, раздавшийся из-за дверей соседнего кабинета. Так мог кричать человек, которого не просто били, а жгли каленым железом или подвергали каким-либо другим изуверским пыткам. Подобные же крики раздавались почти из-за всех дверей, выходящих в коридор» [310] . Мемуарист характеризует Лефортовский изолятор как «страшную следственную тюрьму, откуда почти никто не возвращается… там применяются особо страшные пытки: вкалывают иглы под ногти, зажимают пальцы какими-то прессами, жгут тело раскаленными предметами и т. д.» [311] . Один из немногих, кому посчастливилось остаться в живых после пребывания в Лефортовском изоляторе, А.С. Темкин, свидетельствует: «крики пытаемых, часов с десяти утра слышны были из следственного корпуса во всех камерах» [312] . Кроме того, в подвальной части Лефортовской тюрьмы производились расстрелы и для глушения выстрелов запускались авиационные и тракторные двигатели. Их гудение, доносящееся из подвала, напоминало арестантам о том, что их ждет, и психологически сламывало их окончательно. Бывший сотрудник Особотдела ГУГБ НКВД Карпейский впоследствии вспоминал, что, приехав в Лефортовскую тюрьму весной 1937 г. допрашивать своего подследственного комкора Роберта Эйдемана, он застал его доведенным до почти невменяемого состояния: «В эту тюрьму я попал впервые… то, что я увидел и услышал в тот день в Лефортовской тюрьме, превзошло все мои представления. В тюрьме стоял невообразимый шум, из следственных кабинетов доносились крики следователей и стоны, как нетрудно было понять, избиваемых… Эйдеман на допросе вел себя как-то странно, на вопросы отвечал вяло, невпопад, отвлекался посторонними мыслями, а услышав шум работавшего мотора, Эйдеман произносил слова: «Самолеты, самолеты» [313] .
