России. В глубине души, однако, он был не столь оптимистичен. Причиной поражения под Аустерлицем, считал он, было предательство: русские планы сражения были выданы французам, а австрийцы изменили русскому союзнику и объединились с его врагом [Жихарев 1989, 1: 148] [162]. Обвинял он и Аракчеева, командовавшего в этой битве артиллерией. Два месяца спустя он по-прежнему не видел вокруг ничего хорошего: «О Боже!» – сетовал он. Куда ни посмотри – на состояние армии и флота, дефицит бюджета, коррумпированность правительства, крестьянские волнения, необоснованное предпочтение, отдаваемое немцам при назначении должностных лиц, – «все разваливается и погребет под собой бедную Россию» [Rostopchine А. 1864: 525] [163]. Даже царь не избежал раздраженного замечания с его стороны. «Бог не может покровительствовать войскам плохого сына», – писал Ростопчин, намекая на роль Александра в заговоре против Павла I [Мельгунов 1923:129]. Это высказывание дошло до царя и возбудило в нем недоверие и неприязнь к Ростопчину [164].
В 1806 году, когда Наполеон захватывал Пруссию, мысли Ростопчина приняли совершенно иное направление. Если раньше он видел в могуществе Франции противовес притязаниям Австрии и Пруссии, то теперь он убедился (аналогично Сталину в 1940–1941 годах), что силы европейских держав не просто поколеблены – на что он надеялся, – а уничтожены, и Россия оказалась один на один с могущественным противником, подобравшимся к самым ее границам. Социальная и политическая природа Наполеоновской империи стала беспокоить Ростопчина гораздо больше, чем прежде, когда она была отделена от России надежным барьером германских государств. Он теперь рассматривал Наполеона как опаснейшего врага России и объявил, что всякое французское веяние в России – политическое, культурное и любое другое – носит подрывной характер по определению [Кизеветтер 1915: 146–149].
Первым шагом, который он предпринял в связи с этим, было написанное в декабре письмо к императору. В нем Ростопчин выражал удовлетворение: «Наконец, и вы сами, Государь, признали [дворян] справедливо единственною подпорою престола» – и одновременно предупреждал, что набор ополчения и прочие меры по обороне государства
…обратятся в мгновение ока в ничто, когда толк о мнимой вольности подымет народ на приобретение оной истреблением дворянства. <…> [Это] единая цель черни, к чему она ныне еще поспешнее устремится по примеру Франции и быв к сему уже приуготовлена несчастным просвещением, коего неизбежные следствия есть гибель закона и царей [Письма Ростопчина 1892: 419–420].
Единственным средством избежать этого была, по мнению Ростопчина, массовая высылка из России иностранцев, распространяющих подрывные идеи
…в сословии слуг, кои уже ждут Бонапарта, чтобы быть вольными <…>, [и их] пагубное влияние губит умы и души несмыслящих подданных ваших. <…> Подумайте о <…> расположении умов, о философах, о Мартинистах, – призывал он императора. – Явитесь на несколько дней в город сей [Москву] и возжгите паки в сердцах любовь, совсем почти погасшую [Письма Ростопчина 1892: 419–420].
Александр был озадачен заявлением Ростопчина, что он (Александр) до последнего времени не сознавал всей важности роли дворянства и что его подданные настолько недовольны им. Он ответил, что это расходится с сообщениями его собственных источников информации, согласно которым все слои общества и в особенности дворяне преданы царю и отечеству (возможно, это было предупреждением Ростопчину). Этот ответ был не вполне искренним, если учесть, сколько хлопот было у правительства с попытками «управлять» общественным мнением во время войны. Александр утверждал, что слухи об освобождении крестьян не имеют никакого отношения к «истинному просвещению [и] <…> не что иное есть как невежество» [Рескрипт 1902: 634] [165]. Он заверил Ростопчина, что правительство учитывает возможность таких слухов и держит ситуацию под контролем. Что же касается подрывной деятельности иностранцев и непопулярности Александра в Москве, то император потребовал у Ростопчина доказательств и того и другого. Тон у его письма был оборонительный, но вежливый. По-видимому, Александр не видел смысла восстанавливать против себя Ростопчина и других влиятельных москвичей, которые, как можно было предположить, знали об этой переписке.
В письме Ростопчина отразился страх многих дворян перед крестьянскими волнениями [Кизеветтер 1915: 149]. Такую обеспокоенность высказывал, например, известный публицист Лопухин. Как и многие франкмасоны и мистики, он не считал, что нравственное самосовершенствование, за которое он ратовал, должно сопровождаться какими-либо изменениями общественного строя. В январе 1807 года он послал царю письмо, в котором говорил о нежелании крестьян вступать в новообразованное ополчение и убеждал Александра в том, что «в России ослабление связей подчиненности крестьян помещикам опаснее самого нашествия неприятельского» [Лопухин 1990: 171]. Спустя две недели после отправки письма Ростопчину Александр написал в том же тоне и Лопухину, который отозвался об откровенном ответе императора следующим образом: «Государь сказал мне, что не без удивления нашел он в донесении моем рассуждения совсем посторонние сделанному мне поручению» [Лопухин 1990: 180] [166].
Опубликовав в начале 1807 года памфлет «Мысли вслух на Красном крыльце», Ростопчин стал главным франкофобом в России. Освященный веками жанр политического памфлета пережил новый всплеск популярности в связи с Французской революцией. Памфлет Ростопчина был довольно краток и содержал рассуждения некоего Силы Андреевича Богатырева, чье имя заставляет вспомнить героев русского фольклора. Офицер в отставке, заслуженный ветеран, орденоносец – Богатырев приезжает в Москву, чтобы выяснить, пережили ли его родные битву с Наполеоном при Прейсиш-Эйлау. Прежде всего, как набожный православный россиянин, он помолился за царя в Успенском соборе Московского Кремля, в духовном центре русской самодержавной традиции. Затем этот архетипический дворянин уселся на Красном крыльце в раздумье: «Господи помилуй! Да будет ли этому конец? Долго ли нам быть обезьянами? Не пора ли опомниться, приняться за ум <…> и сказать французу: сгинь ты, дьявольское наваждение! Ступай в ад, или в свояси, все равно, только не будь на Руси» [Ростопчин 1853: 8].
Богатырев сетует на то, что в современном обществе превозносятся невежественных, не уважающие самих себя русские, которые носятся с отбросами французского общества как со знаменитостями. Он обвиняет французских гувернеров в том, что они подорвали традиционную веру в Бога, верность царю и отечеству и приучили молодежь презирать свой родной язык, религию, старших и предков. У молодых аристократов «отечество <…> на Кузнецком мосту, а Царство небесное Париж» [Ростопчин 1853: 10]. (На Кузнецком мосту были сосредоточены фешенебельные магазины французских торговцев [Bonamour 1965: 54], которых Богатырев считает, наряду с французскими гувернерами, виновниками национального упадка.) То, что любой иммигрант автоматически приобретает в России столь высокий статус, оскорбляет российское национальное достоинство и дворянскую честь.
Ну не смешно ли <…> покажется, <…> чтоб псарь Климка, повар Абрашка, холоп Вавилка, прачка Грушка и непотребная
