он, заявлял Ростопчин с гордостью, не желает больше иметь ничего общего с политикой, его жизнь «уподобилась жизни сельского труженика, который любит Бога и свою семью, творит добро, ложится спать и встает утром с чистой совестью» [Архив Воронцова 1870–1895, 8: 298]. Его вполне удовлетворяет, добавлял он, существование «вдали от мира с его суетой и безумием, которое им управляет» [Архив Воронцова 1870–1895, 8: 294] [143].
Однако существование вдали от двора оказалось не таким удовлетворительным, как он ожидал. «Дубинка», с помощью которой Петр I добивался своего, все еще необходима, писал Ростопчин своему другу П. Д. Цицианову, ее слишком рано сдали в музей. Его раздражали как скучная, пустая жизнь поместного дворянства, так и бессодержательность и бесцеремонность московской знати [144]. Летом 1803 года, описывая Воронцову состояние русского общества, он впервые высказал мысль, что между национальной идентичностью и стабильностью государства существует связь:
Найдется ли человек, который мог бы умерить эгоизм, жадность и глупость большинства наших правителей? <…> Наше образование и общественное мнение порождают слабые умы и бесчувственные сердца, но ни одной истинно русской души. Не знаю почему, но, за исключением молодых ловкачей и нескольких так называемых философов, сталкиваешься с одними лишь недовольными [Архив Воронцова 1870–1895, 8: 307–308] [145].
За этим следовал перечень «злодеев», с которыми Ростопчин воевал и в то время, и позже: «Немцы вновь объединились. Мартинисты <…> опять вылезли на свет Божий и вербуют многих в свои ряды. Наша молодежь хуже французской: она никому не подчиняется и никого не боится…» Завершала письмо скорбная сентенция: «Хотя мы одеваемся по-европейски, нам еще далеко до подлинной цивилизованности. Хуже всего то, что мы перестали быть русскими и купили знание иностранных языков ценой утраты нравственности наших предков» [Архив Воронцова 1870–1895,8:308].
На первый взгляд эти высказывания напоминают «Рассуждение о старом и новом слоге» Шишкова, в особенности тезис, что европеизация русской культуры нанесла огромный вред идентичности России. Но все же граф и адмирал во многом расходились. Примечательно уже то, что трактат Шишкова вышел на русском языке, а письмо Ростопчина, как и большинство его писем, написано по-французски. Сообщая о жизни в Вороново в 1801 году, Ростопчин описывает окружение своей семьи: немецкого доктора, немца-конюшего, французского гувернера своего сына, бывшую гувернантку своей жены – англичанку, и русскую дворянку. Поселившись в Вороново, он сначала намеревался прожить там десять лет, после чего уехать за границу, чтобы дети завершили там свое образование. Его жалобы на узость взглядов и инертность провинциального дворянства говорят о том, что он не идеализировал традиционную сельскую жизнь, и, в отличие от отсталых деревенских жителей, которых он высмеивал, Ростопчин в своих занятиях сельским хозяйством не чурался иностранных идей и осваивал зарубежную технику [146].
В понимании Ростопчина национальная идея важна для того, чтобы сплотить общество. Ее культурное содержание не имеет значения для достижения этой цели, и она вполне может сочетаться с европеизированным образом жизни, если люди при этом подчиняются установленному порядку. Ростопчин был в этом отношении наследником XVIII столетия, эпохи просвещенного абсолютизма – как и Наполеон, чье высказывание о католицизме («Религия – это не таинство боговоплощения, а таинство социального порядка») [147] очень точно характеризует и национализм Ростопчина. Французы ему никогда не нравились; еще в 1794 году он обвинял пребывавших в России французских эмигрантов в том, что им не хватает глубины и серьезности характера [148]. Но, несмотря на это, он считал язык и стиль жизни французской аристократии универсальным образцом, которому нужно следовать не только во Франции, и не видел противоречия в том, чтобы соблюдать европеизированный образ жизни и оставаться при этом «истинно русским».
Взгляды Ростопчина на внешнюю политику остались почти без изменений со времени правления Павла. Он с недоверием относился к Англии, выступал против конфликта с Францией и считал, что Россия не должна ввязываться в европейские войны. Эта изоляционистская националистическая позиция была характерна для московского и провинциального дворянства. Ростопчин совершенно справедливо полагал, что Наполеон служит гарантией силы Франции и что Британия в своей безжалостной борьбе за мировое первенство «победит Францию благодаря той же напористости, которая позволила кучке торговцев править Индией и сделала [Британию] владычицей морей. Франция приобрела страшную силу, но она сосредоточена в одном человеке. Когда его не станет, наступит анархия» [Архив Воронцова 1870–1895, 8: 466] [149]. В другой раз он воскликнул: «Не знаю ничего более отвратительного, чем английская политика» – ив раздражении добавил, что Питт, «с его умом, его финансовыми ресурсами и жаждой разгромить Францию <…> потянет за собой все европейские державы и сделает их послушным орудием в своих руках» [Rostopchine А. 1864: 479,484] [150]. Этот результат казался неизбежным: коронация Наполеона, смерть герцога Энгиенского и франкофобия братьев Воронцовых (Александра, министра иностранных дел, и Семена, посла в Англии) – «все это неминуемо втянет нас в войну, в которой нам не поздоровится», – писал он провидчески в 1804 году [Rostopchine А. 1864: 485] [151].
Ростопчин разрабатывал глобальные внешнеполитические планы, превыше всего ставя интересы государства; восхищался талантливыми и честолюбивыми людьми, презирал как радикалов-пустозвонов, так и полусонных сельских землевладельцев и не придавал большого значения идеологии. Неудивительно поэтому, что он относился с уважением к Наполеону, называя его «великим полководцем [и] благодетелем Франции, сумевшим обуздать революцию» [152] (хотя число человеческих жизней, ценой которых Наполеон возвысился, ошеломляло его). В 1803 году он заявил: «Было бы очень жаль, если бы Наполеона не стало. Я считаю его великим человеком и, хорошо зная человеческую природу, прощаю ему даже его ошибки роста» [Архив Воронцова 1870–1895, 8:308] [153]. Даже узурпация Наполеоном трона не отвращала Ростопчина с его легитимистскими убеждениями: по его мнению, этот шаг позволил укрепить авторитет власти во Франции.
С приближением войны Ростопчин, предчувствуя недоброе, помрачнел. В марте 1805 года он писал Цицианову: «Не может быть, чтобы все правительства были настолько слепы, чтобы не раскусить хитрые замыслы Бонапарта» – и добавил: «…более чем вероятно, что пруссаки не захотят связываться с Францией, и Россия опять станет инструментом английской грабительской политики и будет втянута в бесполезную войну». Он обвинял русское правительство в том, что оно не захотело признать Наполеона французским императором, хотя в то же время согласилось с решением Габсбургов преобразовать Священную Римскую империю, где императора избирали, в Австрийскую империю с наследованием престола. Он ожидал, что разразится «большой общеевропейский пожар», и предвидел, что Наполеон, «предоставив англичанам по-прежнему заниматься морским разбоем», целиком захватит Италию, Пруссия расширит свои владения территорию
