До Аугсбурга Лютер судил о своем деле наивно нравственно: он верил, что в церкви побеждает правда (курия, если требуется, поправит орден, папа — курию, собор — папу). В Аугсбурге этой веры уже нет. Однако от замысла апелляции в верхи августинец не отказывается. Теперь это, если угодно, его «исследовательский прием», средство заставить церковь высказаться по его поводу как можно полнее, «снизу доверху»: от провинциального доминиканского капитула до вселенского собора. Лютер пользуется юридическими фикциями, чтобы заставить своих обвинителей раскрыть все карты. Это уже не просто нравственная, а правосознательная позиция.
Нельзя сказать, чтобы люди, обвинявшиеся в ереси, уже прежде (и в XV, и в XIV веке) не ведали о подобной линии поведения. Но, пожалуй, никто до Лютера не проводил ее с такой последовательностью, дотошностью и упрямством.
В средние века еретики, убежденные в своем правоверии, нередко предлагали выступавшим против них обвинителям своего рода судебную дуэль: если я не прав — пусть меня сожгут, но если прав — пусть сожгут моего противника (еще в середине XVI столетия Сервет хотел на этих условиях судиться с Кальвином). Лютер менее всего стремится к подобной дуэли с Кайэтаном. Он сомневается, робеет, его трясет лихорадка. И все-таки 12 октября он вступает в борьбу с такой решимостью, словно заключил пари, ставкой в которой была вечная жизнь.
Якоб Виа из Гаеты, прозванный Кайэтаном, принадлежал к тем немногочисленным членам коллегии кардиналов, которые честно служили на благо церкви. Его усердие было оценено: в 32 года он уже сделался генералом ордена. Кроме того, Кайэтан не без основания числился и среди доминиканских ученых светил. Он защищал томизм в диспутах с известным итальянским гуманистом Пико делла Мирандолой, а в старости составил комментарии к главному произведению Фомы Аквинского «Summa theologiae».
Интересно, что почти одновременно с Лютером этот видный церковный сановник написал сочинение, посвященное критике индульгенций. Кайэтан возмущался низостью «священной торговли», отрицал допустимость отпущений для умерших, которые не могут уже ни исповедоваться, ни причаститься, и ратовал за строгие епитимьи «добрых старых времен». Однако ни противопоставления раскаяния и внешнего покаянного действия, ни критики учения о церковной «сокровищнице заслуг» его сочинение, конечно же, не содержало.
Кайэтан был, пожалуй, самым образованным теологическим противником, которого Лютер встретил на протяжении всей своей тяжбы с Римом. Некоторые исследователи полагают, что, если бы папский легат сошелся с монахом в открытом диспуте, он (учитывая двойственность и противоречивость тогдашней общей позиции августинца) скорее всего одержал бы верх. Но парадоксальная слабость Кайэтана заключалась в том, что это был не просто оппонент, но авторитарный судья Лютера. Его роль, как и роль Приериа, обязывала его прежде всего к унылому схоластическому начетничеству. Что касается полемических способностей, то ими при столь солидной миссии можно было только щеголять. Лютер готов был диспутировать не на жизнь, а на смерть; Кайэтан — лишь в узких пределах назидательной иронии, которую может позволить себе придворно воспитанный инквизитор.
Глубоко символично, что в Аугсбурге папский легат размещался в доме банкиров Фуггеров. Это был роскошный особняк, о котором итальянский путешественник конца XV века кардинал Эней Сильвий Пикколомини говорил, что в нем «не погнушались бы жить короли». Сюда утром 12 октября и прибыл Лютер, сопровождаемый двумя советниками саксонского курфюрста. В просторной приемной их окружили люди из свиты Кайэтана — высокомерно учтивые итальянцы. Один из них посоветовал Лютеру заботиться не сколько о смысле произносимого (ибо он все равно будет опровергнут и осужден ученейшим кардиналом), сколько о том, чтобы не впасть в вызывающий тон еретика. Реформатор вспоминал впоследствии, что это был час пробуждения его национального чувства. Он твердо решил ответствовать Кайэтану с прямодушием и достоинством немца, находящегося на территории родной страны.
Выслушивание проходило в тесной комнате с тяжелыми романскими сводами. Кайэтан позволил присутствовать на нем представителям августинского ордена: Штаупитцу и Линку. «Меня заранее наставили, — рассказывал Лютер, — как я должен вести себя перед кардиналом. Сперва я пал пред ним ниц. Затем, когда он дал знак подняться, я встал на колени. И лишь после нового приглашения поднялся совсем. Я извинился за то, что заставил себя ждать, поскольку сам находился в ожидании охранного письма, и заверил [кардинала], что не жду от него ничего, кроме истины».
Заверение Лютера было глубоко серьезно и совершенно точно выражало его новое умонастроение, то есть готовность признать истину (но непременно доказанную), как бы горька она ни была. Кайэтан воспринял это заверение просто как ритуальную формулу учтивости и отвечал на него ни к чему не обязывающими приветливыми словами. Затем лицо кардинала сделалось суровым. Он объявил, что по поручению его святейшества папы должен потребовать от монаха смиренного отречения. Лютеру следует, во-первых, раскаяться в своем заблуждении, во-вторых, никогда более не учить этому заблуждению и, в-третьих, воздержаться от любых происков, которые могут нарушить мир в церкви. Лютер попросил разъяснить, в чем состоит его заблуждение. Кардинал указал на тезис 58, а также на тезисы 53–55, 92–95. Их ошибочность он резюмировал следующим образом: Лютер не признает достоянием церкви «сокровища, накопленные Христом и святыми», что противоречит декреталии папы Евгения IV; Лютер предполагает, будто спасительной силой обладают не таинства, а вера в евангельское слово, что ново и ложно. Кардинал считал делом чести доказать прежде всего первое обвинение, которое уже ранее предъявили его орден и его курия. Тяжба по этому поводу продолжалась на протяжении всего аугсбургского выслушивания: до действительно серьезного теологического разговора соперники так и не добрались.
Лютер с самого начала коротко и резко ответил Кайэтану, что декреталии Евгения IV для него не авторитет, так как они не основываются на Священном писании, а просто повторяют произвольное мнение Фомы Аквинского.
Это заявление разрушало весь заранее задуманный сценарий допроса. Вместо того чтобы полемизировать, Кайэтан сбился на нотации. Он слушал Лютера невнимательно, с трудом сдерживал гнев и, постукивая по столу сухими длинными пальцами, все чаще повторял: «Смирись. Сознайся в заблуждении. Этого, и только этого, требует от тебя папа». Он уже изменил слову, которое дал курфюрсту Фридриху, поскольку не спорил, а вымогал отречение.
По совету Штаупитца сошлись на том, что монах подготовит к следующему дню письменное объяснение.
13 октября Лютер представил свой ответ, где отрицал, что учит против Писания, святых отцов, декретов и разума. Одновременно он подчеркивал, что считает себя всего лишь грешным человеком, который может заблуждаться. Именно поэтому он просит, чтобы ему разрешили свободный диспут о его утверждениях, будь то здесь, в Аугсбурге, будь то в другом месте. Он согласен также передать свои утверждения на рассмотрение любого из университетов[33] и подчиниться их приговору, если последний будет обоснован.
Прочти Кайэтан этот ответ, он мог бы составить исчерпывающее представление о позиции своего подследственного и выработать более правильную линию поведения. Однако, получив объяснение Лютера, кардинал просто отложил его в сторону и вновь в манере старого профессора заговорил на свою любимую тему, то бишь о декреталии Евгения IV. Наступили минуты теологического щегольства, к которым Кайэтан готовился весь предыдущий вечер; он был убежден, что посрамит «убогого монашка». Лютер терпеливо выслушал доминиканца, но затем заявил, что хотел бы возражать письменно, так как устно об этой материи они вчера уже наговорились вдоволь. Это окончательно вывело кардинала из себя. «Сын мой, — заявил он, — я не желал и не желаю спорить с тобой. Только из уважения к твоему господину, курфюрсту Фридриху, отношусь я к тебе отечески и добронравно».
14 октября Лютер предстал перед Кайэтаном с «Апологией», занимавшей три четверти печатного листа. Он писал ее всю ночь, словно его обуяла страсть к сутяжничеству. Кайэтан принял, но не стал читать оправданий августинца. Он вновь настаивал на отречении. Лютер побледнел, говорил все громче, все тверже, употребляя простое «вы» вместо положенного «ваше патерское священство». Потеряв самообладание, Кайэтан воскликнул: «Папа повелел мне отлучить тебя и издать о том интердикт». Когда и эта угроза не подействовала, кардинал наконец поднялся и заявил: «Иди и не попадайся мне на глаза иначе как в намерении отречься!»
Выпроводив Лютера, Кайэтан беседовал со Штаупитцем и Линком. «Вкрадчивыми словами» он уговаривал их склонить монаха к немудреному отречению. Штаупитц ответил на это, что прежде не раз бывал советчиком Лютера, но ныне не чувствует себя равным ему ни по учености, ни по духу. Лишь сам кардинал, как уполномоченный папы, мог бы вразумить «брата Мартина». Но о продолжении аудиенции Кайэтан ничего не желал слышать. «Я не хочу говорить с этим монахом», — поморщился он и сослался на неаполитанский предрассудок: «У него глубоко сидящие глаза, а это свидетельствует о том, что его голова переполнена самыми удивительными фантазиями».
