class="p1">Несомненно, не без злобного намерения кельнцы заставили Рейхлина почти два месяца ждать их ответа: они надеялись, что Рейхлин, мучимый неопределенностью своего положения, будет приведен в отчаяние и падет ниц пред ними. Лишь в начале января (1512 года) ему были доставлены два письма, одно официальное от богословского факультета, а другое частное и притворно-сердечное от Колина: оба письма должны были служить дополнением друг к другу. Факультет упрекал его в том, что он своим вмешательством повредил похвальному начинанию императора, приказавшего сжечь еврейские книги, что он навлек на себя подозрения своим покровительством еврейскому неверию, что он вызвали у евреев, которые читали и распространяли его «Глазное зерцало», чувство злорадства и доставил им случай продолжать свои поношения Христа, Пресвятой Девы и апостолов, что он искажением слов Писания возбудил неудовольствие масс, и внушил подозрения к искренности собственной его веры. Без заступничества Тонгерна и Колина факультет был бы вынужден подвергнуть его строгой цензуре. Но теперь он захотел оказать Рейхлину снисхождение и предоставить ему самому очистить путь от тех камней, которые он же набросал, и либо более обосновать свою недостаточную защиту (на латинском языке), либо, как послушный сын церкви, отречься от своего благоприятного отзыва о Талмуде. Колин добавлял к этому с лицемерной сердечностью, что факультет оказал ему снисхождение именно благодаря его, Колина, заступничеству. При этом он высказал ту формулу, на которой покоится все грандиозное здание католической церкви: мирской человек, даже если он так проницателен и правоверен, как Рейхлин, не имеет и не может иметь никакого суждения о богословских вопросах. Колин указывает и на грозящую ему опасность: факультет не может надолго откладывать свой приговор, ибо духовенство и миряне с напряжением ждут его: у Рейхлина много врагов, с нетерпением ожидающих его осуждения: его судьба, поэтому, всецело лежит в руках кельнцев; если последние его оправдают, то никто уже не сможет осудить его: посему, пусть он поспешит отречься от своего отзыва и от своего сочинения в пользу Талмуда и против Пфеферкорна. Но ни единым словом Колин не попытался оправдать своего учителя, Гохстратена, которого Рейхлин обвинял в том, что он принял участие в составлении памфлета против него.
Рейхлин тотчас же (27 января 1512 года) ответил факультету и Колину, благодарил обоих за оказанное ему снисхождение, признал, что он как мирянин, да к тому еще вступивший дважды в брак, конечно, полный профан в богословских вопросах, и очистил себя от подозрения в покровительстве евреям заявлением, что он, вместе со святым Иеронимом, глубоко ненавидит еврейское племя. Но в самом главном он остался непреклонным, заявляя: он ни отчего отречься не может, ибо не чувствует за собой никакой ереси, тем более, что он уже раньше, без всякого принуждения, разъяснил в приложенном латинском оправдании и объяснении все плохо понятые выражения; все, что он может сделать, это опубликовать упомянутое объяснение на немецком языке, чего он не сделал раньше за недостатком времени: новое объяснение было бы факультетом признано таким же недостаточным, как и первое. Поэтому он просил своих доминиканских покровителей точно указать ему оскорбительные и звучащие ересью выражения в его «Глазном зерцале», чтобы быть в состоянии либо вполне оправдаться, либо отречься от сказанного.
Наконец, чтоб положить конец этой переписке, кельнские мракобесы заявили (24 февраля): пусть Рейхлин позаботится о том, чтобы еще оставшиеся экземпляры его «Глазного зерцала» более не продавались на франкфуртской ярмарке и чтобы вообще содержание его сочинения было опровергнуто: только таким образом он может восстановить свою репутацию и доказать, что он истинный католик, враг неверующих евреев и их кощунственных сочинений: в противном случае кельнский суд будет вынужден привлечь его к ответственности и осудить; это произойдет не из вражды к нему, а только из чувства христианской любви. Кельнцы сумели задеть его слабую струнку, заявляя: если при его жизни дело и будет замято, то после его смерти найдутся судьи, которые «схватят за бороду мертвого льва» и заклеймят его, как еретика. Колин еще раз не преминул уверять: Рейхлин обязан этим снисходительным отношением факультета исключительно его дружбе; в противном случае, факультет уже давно бы приказал всем немецким епископам отыскать «Глазное зерцало» и сжечь, а самого Рейхлина привлек бы к суду инквизиции; поэтому пусть Рейхлин поспешить исполнить требование факультета прежде, чем последний проявить большую строгость; ибо скоро даже он, Колин, не будет в состоянии помочь ему. Между прочим Колин намекнул ему: из его сочинения можно вывести заключение, что Иисус был законно и правомерно осужден евреями: какое богохульство. Он глубоко скорбел бы, если бы Рейхлин так позорно (проклятый, как еретик) закончил свою славную жизнь. Колин указал ему также, в какую форму следует облечь отречение, именно: он должен указать, что он, как юрист, ничего не смыслит в богословских вопросах и поэтому вполне естественно ошибался.
Когда кельнцы сняли с себя маску приветливости и обнаружили свою безобразную сущность священнослужителей, отдающих на заклание людей, тогда и Рейхлин сбросил с себя маску смиренности и показал себя мужественной личностью, которая не намерена поступиться своей честью. Он ответил (3 марта) факультету: он не может исполнить его желания, конфисковать оставшиеся еще экземпляры «Глазного зерцала», ибо последние принадлежат не ему, а книгопродавцу: что ему остается еще сказать, чтобы удовлетворить их (кельнцев), ои не знал бы и в том случае, если бы был и вдвое проницательнее Даниила: во всяком случае он отпечатает свое латинское объяснение и на немецком языке для тех слабоумных, которые могли бы неправильно истолковать его отзыв о Талмуде. То, однако, чего он не хотел говорить факультету, он сказал своему лицемерному другу, Колину, именно: если последний советовал факультету повременить с сожжением его «Глазного зерцала», то пусть факультет благодарит его за это, ибо этим своим советом он оказал услугу лишь факультету: благодаря совету опытных и могущественных лиц, он чувствует себя в полной безопасности и уверен, что большая опасность, чем ему, угрожает имуществу и репутации его противников: это он хочет ему передать, как секрет; да, он не лишен поддержки могущественнейших лиц; его противникам следует также не забывать, что спор легко разгорается, но с трудом улаживается: какое движение возникнет среди феодалов и в народе, когда он красноречиво изложит начало, конец и весь ход этого дела? «Что скажет мир, когда я расскажу, что вы кормите, поддерживаете и превозносите до небес перебежчика, бессовестного клеветника, крещеного и женатого еврея, который, вопреки церковному уставу, произносил во Франкфурте пред верующей паствой проповеди против меня и которого подозревают в намерении снова перебежать к своим
