трестами, колониальной политикой и проч., если могла народиться в Европе такая война, то не осиновый ли кол всей европейской котелковой культуре?» — спрашивает один из его героев Ордынин. «Все мертво, — далее говорит тот же Ордынин, — сплошная механика, техника, комфортабельность. Путь европейской культуры шел к войне, мог создать эту войну четырнадцатый год. Механическая культура забыла о культуре духа, духовной».
Пильняк в самой революции видит органический источник национализации новой России. «Революция противопоставила Россию Европе». Но для Пильняка революция есть возвращение к допетровскому времени, а не к Петру, как у Иванова-Разумника и у других. «Сейчас же после первых дней революции Россия бытом, нравом, городами пошла в XVII век... В России не было радости, а теперь она есть... Революции, бунту народному не нужно было — чужое. Бунт народный — к власти пришли и свою правду творят — подлинно русские подлинно русскую».
Пильняк подчеркивает сектантский характер России и говорит, что сектантство является доминирующим фактором революции. «Вся история России мужицкой — история сектантства. Кто победит, — спрашивает Ордынин, — в этом борении, механическая Европа или сектантская, православная, духовная Россия?»
Другой персонаж, архиепископ Сильвестр, прямо рассматривает большевистскую революцию как продолжение пугачевщины. «Побежали на Дон, на Яик, — говорит он, — оттуда в бунтах на Москву. И теперь дошли до Москвы, власть свою взяли, государство строить свое начали — выстроят».
Русский мужик дед-знахарь Егорка говорит: «Нет никакого Интернационала, есть народная русская революция, бунт — и больше ничего. По образу Степана Тимофеевича». — «А Карла Марксов?» — спрашивают. «Немец, говорю, а стало быть, дурак». — «А Ленин?» — «Ленин, говорю, из мужиков, большевик, а вы, должно, коммунисты... А коммунистов — тоже вон! Большевики, говорю, сами обойдутся».
Пильняк помещает действие романа в провинцию, чтобы показать, что истоки революции, ее характер мало зависят от «коммунистов», инородцев, осевших в столицах. Единственный нерусский в его романе, латыш Лайтис, — лицо второстепенное.
Очень характерно заявление Пильняка, сделанное им в 1924 году: «Я признаю, что коммунистическая власть в России определена — и не волею коммунистов, а историческими судьбами России, и, поскольку я хочу проследить... эти российские исторические судьбы, я с коммунистами, т. е. поскольку коммунисты с Россией, постольку я с ними... Признаю, что судьбы РКП гораздо меньше интересны, чем судьбы России, РКП для меня только звено в истории России».
Хотя Лидин (Гомберг) является лишь подражателем Пильняка в том, что касается его идей, он интересен тем, что позднее вливается в официальную советскую литературу. Он настойчиво проводит идею единства русской и советской истории.
Так, в повести «Ковыль скифский» он говорит: «А Русь все та же — суглинком, дорогами, перелесками». «Думали мы, — говорится в повести, — пришел конец нам, пришла нам лихая беда. Думали мы — уготована погибель нам страшная, уготована погибель стороне нашей, ни на что не надеялись. И вот идем мы, люди милые, идем по земле русской, говорим вам: нет лучше сторонушки; говорим вам: всюду жив человек и всюду страждет и мирует; говорим вам: горе наше переносное, родит земля много — и все будем сыты и кругом довольны».
В коротком рассказе «Курга-баба» Лидин усиливает эту идею: «Была Русь исполкомная, мандатная, самогонная, паечная, и была на Руси вольность впервые во все времена... Лежала в войне Русь, как лежала в усобицах княжеских, без морей и дорог, бездружная, лютая, калеченная, клыки скалящая, а шел уже люд голодный и босой, с дрекольем шел, ломоть к ломтю подбирал, собирал землю русскую... идет Русь по пути исконному, собирать Калигою, соберет себя натуго».
Если у Пильняка и Лидина присутствует некая философия истории и даже смягченное и неявное мистическое истолкование революции, то у примыкающих к ним других писателей уже нет ни того ни другого. Зато главным деятелем революции остается русский народ и в основном крестьянство. Среди таких писателей следует в первую очередь назвать Леонида Леонова, Всеволода Иванова и Константина Федина, творчество которых, несомненно, сыграло большую роль в формировании национал-большевизма, тем более что они становятся классиками советской литературы.
В повести Иванова «Бронепоезд 14-69», опубликованной в 1922 г., показана партизанская война на Дальнем Востоке. Она показана как русская народная, направленная прежде всего против японцев, американцев, старающихся захватить этот район. Большевик Знобов говорит, что мужик хочет воевать за русскую землю и «размечет он и японцев, и американцев, и всех, кто на Дальний Восток явился». Характерна резко антизападная концовка романа. «А напротив, через улицу, стоял тщедушный солдатик в шинели, похожей на больничный халат, голубых обмотках и английских бутсах. Смотрел он на американца (имеется в виду американский корреспондент) поверх проходящих людей... и пытался удержать американца в памяти. Но был тот гадок, скользок и неуловим, как рыба в воде».
Белые также размышляют о гражданской войне в национальном контексте. Капитан Незеласов, командир белого бронепоезда, говорит о том, что белых вышвырнула «Родина, а не большевики или же инородцы».
Народная война, показанная Ивановым, все же интернациональна. Но интернациональность эта носит мессианский характер. Мессианским центром этого интернационализма является Россия. Русский мужик пытается простодушно распропагандировать американцев и японцев. Впрочем, истинными союзниками русских оказываются лишь китайцы, и китаец Син Бин-У отдает свою жизнь за дело русской революции. Идя на смерть, он также мыслит сугубо в национальных терминах, желая просто показать свою преданность русским. «Уваженье китайска народа русски народа!» — восклицает Син Бин-У.
В народную войну вплетаются и религиозные мотивы. Хотя вожди партизан как будто бы убежденные атеисты, один из наиболее активных партизан — верующий старообрядец. «Мне без веры нельзя, — жалуется он, — у меня вся семья из веку кержацкая, раскольной веры». Воюя на стороне большевиков, партизан-старообрядец борется против своих старых гонителей: государства и православной церкви, и это нисколько не противоречит его вере.
Сильное впечатление оставляет раннее творчество Леонова. Это крупный мастер, для которого революция — глубоко русское, народное дело, нечто, что наиболее нужно, прежде всего, русскому крестьянину. У Леонова отсутствуют какие-либо интернационалистские или даже мессианские мотивы. Он просто показывает русский народ основным деятелем революции, и похоже на то, что в своих ранних произведениях он близок по взглядам к Чаянову. Он настолько уверен в силе русского крестьянства, что смотрит на все происходящее в городе как на нечто побочное. В романе «барсуки», опубликованном в 1924 г., героями являются два брата-крестьянина: один становится большевистским комиссаром, а другой
