Польский король Станислав Август заявил протест по поводу раздела и обратился за помощью к Франции и Англии, но безуспешно. В Париже на заседании королевского совета решили, что, во-первых, история Польши неизбежно должна была привести к подобному итогу и, во-вторых, что участники раздела наверняка скоро покорятся и начнут между собой войну. В Лондоне на письмо польского короля просто не ответили.
Второе событие было довольно неприятным. Русская дипломатия, занятая польскими и турецкими делами, ослабила внимание к Швеции, да и денег на поддержку прорусской партии в Стокгольме не хватало. Этим воспользовались французы. При их поддержке молодой шведский король Густав III осуществил в августе 772 года военный переворот. По его указанию риксдаг принял новую конституцию, существенно усиливавшую власть короля. В Петербурге опасались, как бы Франция не подтолкнула Густава III еще на один подвиг - войну против России. Но король сам боялся русского нападения и потому вел себя смирно. В Петербурге в этом убедились, но не в Константинополе.
После прекращения Фокшанского конгресса стороны договорились возобновить переговоры, на этот раз в Бухаресте. Со стороны России уполномоченным на новом конгрессе был только Обресков. Его прежнего напарника, Орлова, императрица временно отлучила и от ложа, и от политики. Это обстоятельство, естественно, задачу Обрескова облегчало. Однако события на Севере круто изменили позицию турецкой дипломатии. В Константинополе ждали, что Швеция со дня на день объявит войну России, и с поисками компромиссов не торопились. В ходе долгих и тяжелых переговоров Обрескову удалось выработать и частично согласовать проект мирного договора. Но в наиболее важных вопросах турки теперь не уступали, более того, отказывались даже от тех уступок, которые были сделаны в Фокшанах. Порта рассчитывала, что на этот раз русским придется быть сговорчивее. До нее доходили слухи об усиливающихся волнениях на Яике и на Дону.
В сентябре 1773 года к Яицкому городку подошел отряд казаков. Они осадили крепость, но взять ее не смогли и двинулись вверх по Яику. В начале октября значительно возросший отряд был уже в окрестностях Оренбурга. 15 октября в Совете был зачитан рапорт оренбургского губернатора, который доносил о "возмущении", производимом беглым донским казаком Пугачевым, принявшим имя Петра III. Совет теперь заседал часто. Панин настаивал на уступках Порте, лишь бы скорее заключить мир. Екатерина требовала от Румянцева, чтобы он перешел Дунай и нанес туркам решительное поражение. Фельдмаршал в ответ писал, что для серьезного дела у него нет войск. Братья Орловы продолжали носиться с идеей константинопольского похода.
В мае 1773 года Румянцев, уступив требованиям Петербурга, перешел на правый берег Дуная. Русские войска осадили Силистрию и подвергли город сильному артиллерийскому обстрелу. В июне отряд под командованием генерала Вейсмана столкнулся с главными силами турок, двигавшимися на выручку Силистрии. Русские не знали, что перед ними вся армия неприятеля, и начали бой. Турки отступили. Однако в конце июня Румянцев, учитывая истощение сил своей армии, вернулся на левый берег Дуная.
Восстание на Волге и Яике тем временем усиливалось, охватывая все новые районы. В ноябре 1773 года повстанцы наголову разбили отряд генерал-майора Кара, шедший на помощь Оренбургу. Солдаты правительственных войск все чаще переходили на сторону Пугачева. В декабре из Польши был спешно отозван престарелый генерал Д.И. Бибиков. Ему было поручено командование войсками, сражавшимися с отрядами Пугачева. Поначалу дела у Бибикова пошли успешно. Восставшие были отбиты от Оренбурга и потерпели ряд поражений. Но в апреле генерал умер, и повстанцы снова перешли в наступление. Пугачев решил повернуть на запад. В Москве началась паника. Тут уже и в Петербурге поняли, что дела принимают серьезный оборот. Впрочем, при дворе и без того было неспокойно. Произошло важное "событие" - очередная смена фаворита. Васильчиков был отставлен, и его место занял новый любимец - Григорий Александрович Потемкин.
Поначалу петербургские царедворцы, в том числе и Панин, смотрели на нового фаворита доброжелательно. Он производил впечатление человека дельного, достаточно сметливого и энергичного, чтобы окончательно лишить кредита братьев Орловых, изрядно всем надоевших. В отличие от своего непосредственного предместника, Потемкин был неглуп, имел собственные суждения по политическим вопросам и уже пытался внушать их императрице. С Паниным его отношении на первых порах складывались вполне благополучно. Потемкин старательно ухаживал за Никитой Ивановичем и поддерживал его предложения, должно быть, рассчитывая таким путем заручиться дружбой великого князя. Но скоро новый фаворит начал показывать когти. Первым, кого ему удаюсь оттеснить от престола, очернив в глазах императрицы, стал граф Захар Чернышев, президент Военной коллегии. На очереди был Панин.
Политический темперамент нового фаворита Екатерине очень нравился, и она ввела Потемкина в Совет. Теперь в этом российском ареопаге среди убеленных сединами и умудренных опытом государственных мужей заседали уже два человека, единственная заслуга которых заключалась в том, что они были любезны сердцу коронованной дамы, председательствовавшей на заседаниях. К тому же оба фаворита - прежний, Орлов, и новый, Потемкин, - постоянно ссорились, что, конечно, не способствовало основательному обсуждению государственных дел. А дела шла скверно.
Утром 21 июля Совет собрался на очередное заседание. От московского главнокомандующего князя Волконского была получена реляция - Казань разорена бунтовщиками, губернатор со своей командой заперся в городском Кремле. Начали обсуждать создавшееся положение. В одном из своих писем Панин подробно рассказывает, как это происходило.
Екатерина казалась "крайне пораженной" этим известием и "объявила свое намерение оставить здешнюю столицу и самой ехать для спасения Москвы и внутренности Империи, требуя и настоя с великим жаром, чтобы каждый из нас сказал ей о том свое мнение. Безмолвие между нами было великое. Я оное выдерживал и для того одного, что при всяком оттуда известии я всегда сказывал, что дело сие бедственное, и что не одними вооруженными руками оное поражено быть может, а надобен человек с головою: но как я тут увидел до самой крайности безмолвное духов порабощение, а к тому ж и Государыня ко мне одному обратилась и с большим вынуждением требовала, чтобы я ей сказал, хорошо или дурно она сие сделает, мой ответ был, что не только не хорошо, но и бедственно в рассуждении целостности всей Империи".
Панина поддержал вице-канцлер, в пользу императрицы высказался Потемкин. Прежний фаворит "с презрительной индифферентностью все слушал, ничего не говорил и извинялся, что он не очень здоров, худо спал и для того никаких идей не имеет". Разумовский и Голицын хранили молчание. "Скаредный Чернышев трепетал между фаворитами, полслова раза два вымолвил, что самой ей ехать вредно, и спешил записывать только имена тех полков, которым к Москве маршировать вновь повелено". В то время как "дураку Вяземскому" полюбилось начинание казанских дворян, организовавших свое ополчение, и он предлагал то же самое учинить в Москве.
По поводу Вяземского необходимо сделать оговорку. Не только Панин, но и многие другие современники считали генерал-прокурора человеком ограниченным. Такое мнение нередко встречается и в исторической литературе. Были, однако, и иные суждения. Князь М.М. Щербатов, например, писал, что Вяземский был вовсе не прост и, притворившись глупым, "искуснейший способ для лыщения употребил". Генерал-прокурор сумел внушить императрице, что все делает "едиными ее наставлениями", причем "по силе премудрости ее не только равнял, но и превозвышал над божией, а сим самым учинился властитель над нею". Но вернемся к заседанию Совета.
После такого плодотворного обсуждения заседание постановило, как сказано в его протоколе, послать в Москву дополнительные войска, "возбудить" московское дворянство последовать примеру казанского и "отправить в Казань знаменитую особу с такой же полной мочью, какую имел покойный генерал Бибиков". Кого конкретно назначить вместо Бибикова, Совет так и не решил.
Панин сильно разволновался и после заседания "взял нового фаворита" и предложил ему передать Екатерине следующее: учитывая критическую ситуацию, в которой находится империя, он готов "ответствовать" за своего брата, генерала Петра Панина, который "при всей своей дряхлости" несомненно согласится выступить против Пугачева, даже если бы его пришлось "на носилках нести".
Через некоторое время Никита Иванович отправился к самой императрице. "Государыня, - писал он брату, - будучи весьма растрогана сим моим поступком, божилась предо мною, что она никогда не умаляла своей к тебе доверенности, что она совершенно уверена, что никто лучше тебя отечество не спасет, что она с прискорбием тебя от службы отпустила, что она не отважилась тебя призвать к настоящему делу по тому одному, что ты уже вышел из службы".
