Еще Панин велел взимать подати с крестьян, начиная лишь с 1 сентября 1774 года, сложив с них таким образом недоимки за прежние годы. Он отослал императрице проект учреждения банков "к вспоможествованию разоренным подданным" и подал ей мысль о необходимости "умножения правительств", которая впоследствии вылилась в указ о новом административном делении территории государства. 19 ноября генерал сообщил в Петербург, что в усмиренном крае "тишина и... повиновение... обстоят ныне в самой лучшей степени", после чего, не выказав никаких признаков властолюбия, попросился в отставку и был отпущен.
Так к концу 1774 года благополучно миновал один из трудных периодов в истории Российской империи.
В то время когда на Юге шла война с Турцией, а на Востоке зарождалось пугачевское восстание, в Петербурге произошло событие, в сравнении с этими историческими битвами в общем незначительное. 20 сентября 1772 года великому князю Павлу Петровичу исполнилось 18 лет. Совершеннолетие наследника престола не было отмечено никакими торжественными церемониями. Единственное важное решение, которое приняла в этой связи Екатерина, заключалось в том, что сына надо поскорее женить. В невестки себе она выбрала принцессу Вильгельмину, дочь ландграфини гессен-дармштадтской.
Подготовка к бракосочетанию была проведена стремительно. В июне 1773 года Вильгельмина вместе с матерью и сестрами была привезена в Россию, перекрещена в православие, кое-как обучена русскому языку, миропомазана, наречена великой княжной Натальей Алексеевной и уже в августе 1773 года обручена с Павлом.
Обязанности Панина как воспитателя великого князя на этом закончились. За свои "совокупные труды" по воспитанию наследника и "отправлению дел обширного иностранного департамента толико лет сряду" он был щедро награжден - получил немногим меньше, чем иной фаворит. Никите Ивановичу были пожалованы: звание первого класса в ранге фельдмаршала с жалованьем и столовыми деньгами по чину канцлера, 8 412 душ крепостных, в том числе в землях, присоединенных от Польши, 100 тысяч рублей на заведение дома и т. д. Панин принял эти дары, но распорядился ими довольно необычно.
Из донесения графа Сольмса королю Фридриху II
Граф Панин только что совершил поступок, исполненный великодушия, не имевший до сих пор себе подобного, и которому вряд ли также найдутся подражатели. Из девяти тысяч пятисот крестьян, дарованных ему недавно его Государыней, он отдал в подарок четыре тысячи крестьян, находящихся в новых приобретенных Россией польских владениях, своим трем главным подчиненным чиновникам/ - /Бакунину, Убри и Фон-Визину. А так как не слышно, чтобы он был им чем-нибудь особенно обязан, и двое первых занимали/ уже /свои должности, когда он вступил десять лет тому назад в министерство, то приписать подобный поступок можно лишь чувству благодарности; и весьма естественно дарить людям, хорошо служившим государству, вполне преданным графу и не имеющим собственного состояния.
Современники восприняли этот поступок как нечто хотя и необычное, но характеру Панина вполне соответствующее. Во всяком случае, никаких подспудных мыслей в этом никто не искал. Английский посланник в Петербурге Роберт Гуннинг писал, например: "Столь необычное заявление щедрости, хотя должно встретить восторженное одобрение, не может удивить тех, кому известно бескорыстие этого министра и его благородный образ мыслей". Другой иностранный дипломат, князь Лобкович, усмотрел в действиях Панина лишь "свидетельство возвышенного образа мыслей и совершенно исключительной щедрости".
Позднее многие историки не могли смириться с таким проявлением расточительства и начали искать в нем какой-то потаенный смысл. Одни утверждали, что Панин таким образом выражал свой протест против раздела Польши, другие видели здесь проявление недовольства деятельностью Екатерины в целом. Похоже, однако, что щедрости Никиты Ивановича действительно не было никакой "политической подкладки". Тем более что среди пороков, которые ему приписывали, сребролюбие никогда не значилось.
Уволенный от должности обер-гофмейстера, Панин сохранил за собой право посещать великого князя в любое время и часто им пользовался. Формальная отставка не разорвала существовавших между ними уз личной привязанности, да и не могла разорвать. Их объединяло слишком многое.
Панин был воспитателем цесаревича более десяти лет. Нельзя сказать, чтобы он проявил какой-то особый педагогический дар. К тому же времени для занятий с Павлом ему часто не хватало. Но бесспорно, что Панин был наставником добросовестным, умным и, что самое главное, испытывавшим к своему воспитаннику искренние, пожалуй, даже отеческие чувства. Своей семьи у Никиты Ивановича никогда не было. Лишь однажды он всерьез надумал встать под венец, но затея эта окончилась печально.
Произошло это в 1768 году. Панину приглянулась старшая дочь графа Петра Борисовича Шереметева Анна. Девушка была очень красива. Правда, злые языки обвиняли ее в непомерном честолюбии. Если это так, то Никита Иванович, похоже, питал особую слабость к женщинам с характером. На 10 мая было уже назначено венчание, но буквально накануне Анна вдруг почувствовала себя нездоровой. Через несколько дней появились признаки страшной болезни - оспы. Никита Иванович не находил себе места, забросил все дела. Императрица тоже переживала, прежде всего, разумеется, за Павла. Что если Панин заболеет и, упаси бог, заразит мальчика. Тогда "от публики не будет же без попрекания". 27 мая Шереметева умерла.
Никита Иванович так и остался холостяком. Домом для него был великокняжеский двор. Павел платил Панину столь же сильной привязанностью и даже в зрелые годы постоянно советовался со своим прежним обер-гофмейстером. Малый двор жил своей особой жизнью, сосредоточенной вокруг Павла, а Панин играл здесь роль своего рода верховного арбитра при решении многочисленных мелких проблем, возникавших в этом маленьком царстве. Самым ценным качеством в окружении цесаревича считали чувство юмора. Самой сложной проблемой было здоровье Павла, часто заставлявшее волноваться всех, кто находился при великокняжеском дворе.
В чем Панина следует упрекнуть, так это в недостаточно строгом отборе учителей. Среди них были, пожалуй, лишь две незаурядные личности - Семен Андреевич Порошин, учивший цесаревича математике, и отец Платон, преподаватель закона божьего. Порошин вошел в нашу историю как автор замечательных записок, содержащих интереснейший материал о двух годах жизни Павла. Следует, правда, добавить, что, оставив свои записки, Порошин оказал бесценную услугу историкам, но сомнительную - своему ученику.
Очень многие позднейшие исследователи с удивительной легкостью объясняли деятельность и черты характера императора Павла I через поведение Павла-ребенка. Историк Н.К. Шильдер, например, всерьез утверждал: "Того, что завещало нам честное перо Порошина, вполне достаточно, чтобы сказать: перед нашим взором в лице десяти- и одиннадцатилетнего мальчика является законченный образ будущего императора с его привлекательными и дурными особенностями характера..." При таком подходе из записок Порошина извлекали лишь примеры несдержанности, упрямства или капризов Павла, а заодно делали вывод о том, что Екатерина в конфликте со своим сыном была права, ибо цесаревич якобы еще в младенчестве обнаруживал чуть ли не признаки душевной болезни. При непредвзятом чтении Порошина складывается иное впечатление.
Действительно Павел бывал и впечатлительным, и нетерпеливым. Примеров тому у Порошина достаточно. Но много ли на свете найдется десятилетних детей, которые никогда не капризничают? Павел, если исходить из записок Порошина, и вправду был несколько нервным, но в целом вполне нормальным ребенком. Более того, это, несомненно, добрый и умный мальчик, обладающий чувством юмора и, кстати сказать, наделенный незаурядными математическими способностями, что Порошин неоднократно подчеркивает. Откуда же тогда у императора Павла I те неестественные вспыльчивость, резкость, подозрительность, явно чрезмерные для нормального человека? На этот счет высказывалось множество предположений. Одна из версий была в свое время записана со слов очевидца событий князя Лопухина.
Произошло это, когда Павел был еще великим князем, по мнению Шильдера, в 1778 году. Однажды Павел внезапно заболел. Состоявший при нем лейб-медик определил, что цесаревичу был дан яд, и немедленно принял меры. Павла удалось спасти, но с этого времени нервная система его оказалась совершенно расстроенной. Его страшные порывы гнева были не чем иным, как болезненными припадками. В такие минуты император бледнел, черты лица его искажались до неузнаваемости, ему вдавило грудь, он выпрямлялся, закидывал голову назад и начинал задыхаться. Если Павел, придя в себя, вспоминал о том, что говорил или делал во время припадка, то обязательно отменял отданные в это время приказания и старался загладить последствия своего гнева. Правда это или нет, судить наверняка невозможно. Но вернемся к детству великого князя.
