Дзержинский чуть кашлянул, прикрыв рот рукою, страшась, что выплюнет сейчас черный, кровавый катышек: на людях совестно. Ладонь ощутила горячее, быстрое дыхание.
- Я даже кашляю шепотом, - неожиданно для всех громко, сказал Дзержинский. - И не совестно нам здесь, за толстыми дверями, говорить шепотом, товарищи? Как в норах, право...
Вацлав, первым встретивший Дзержинского у Ванды в рабочем районе, на Смочей, полез за табаком:
- Перепуганы люди после недавних арестов. А страх - он всегда тихий.
- Мы знаем, на что идем, - продолжал Дзержинский, - и если мы будем самих себя таиться - нас никто не услышит. Мы должны говорить ясно, просто, убедительно, громко. И обязательно честно - иначе не поверят нам рабочие, не поверят! И о том, что хорошо у нас, и о том, что плохо, об успехах, провалах, о будущем и прошлом мы обязаны говорить открыто, ничего не скрывая, не замазывая, не обходя трудностей борьбы. Промолчать порой очень удобно, но отнюдь не всегда то, что удобно, - разумно. Сегодняшнее удобство может обернуться завтрашней трагедией, неверием, отказом от революции, пассивностью, предательством! Удобно молчат наши газеты, удобно молчат или открыто лгут министры, хозяева, помещики, сытые ксендзы и добренькие профессора. Громко и честно можно говорить только в нашей партийной прессе. Если будет газета, провал одного, десятерых, сотни революционеров - не страшен: правда, единожды сказанная, не исчезнет, наше дело продолжат новые борцы. Я был оторван от работы два года. Прошу высказаться: что сейчас - с точки зрения каждого самое важное, на что необходимо откликнуться немедленно?
- Так ведь нет у нас газеты, - сказал член комитета Людвиг, приехавший из Домбровского угольного бассейна, - и откуда ей быть, Юзеф, когда полиция всевластвует, народ испуган...
- Народ испуган, - ответил Дзержинский, - но гнет эксплуатации таков, что долго молчать люди не смогут. Их ежечасно и ежедневно доводят до отчаяния, они ищут выход, они понимают, что жить так, как живут сейчас, нельзя далее! Полиция всевластвует именно потому, что в е с ь рабочий народ пока еще н е з н а е т, как бороться, какие требования выдвигать, с чем соглашаться, а с чем нет, - во имя того, чтобы ж и т ь, а не прозябать! Газету мы создадим честную, социалистическую, рабочую газету, - упрямо, словно самому себе, отрубил Дзержинский. - Именно поэтому я прошу высказываться: какие вопросы сейчас интересуют рабочих в первую голову?
- Профсоюзы, - сказал Авантура. - Как их организовать? Что можно требовать от хозяев по законам?
- Где ты здесь видел законы? - спросила Софья. Дзержинский заметил:
- Итак, тема первая: о профсоюзной работе; немедленная агитация за те законы, которые будут - хотя бы частично - охранять труд рабочих. Однако следует иметь в виду: при нынешних условиях любой закон будет куцым и всегда обернутым на пользу и выгоду хозяев. Значит, мы станем обсуждать программу-минимум, настаивая на программе-максимум, то есть на революционной, социалистической профсоюзной организации. Дальше?
- Организационная структура партии, - сказал Мацей Грыбас, типограф. - С этим у нас полная мешанина.
- О партийной дисциплине, - сформулировал Дзержинский. - Дальше?
- Медицинская помощь, - сказал Пробощ. - Ее нет.
- И просвещение, - добавил Малина, с металлического завода.
- Социальное страхование.
- Труд малолетних на фабриках.
- Запрещение стачек.
- Оплата труда.
Дзержинский вдруг улыбнулся.
- Очень хорошо, - сказал он. - Все вы с разных сторон били в одну цель: агитация за революцию! Никто и ничто не решит поставленных нами вопросов, кроме как революция пролетариев. Восстают те, кого лишают п р а в а. Мы лишены прав ныне. Мы их станем добиваться вместе с нашими русскими товарищами всеми методами: легальными и нелегальными. Я уезжаю за границу и приеду - я обещаю это - с первым номером н а ш е й газеты. 17
Пока Владимир Карлович Ноттен печатал на гектографе в квартире Гуровской вместе с давнишним приятелем, истинным противником царизма, наборщиком Родзаевским, свою запрещенную работу - рассказ о судьбе Боженки Штопаньской, покончившей вместе с малыми братьями жизнь в быстрине Вислы, наряд охраны "нелегальную типографию", оборудованную на деньги подполковника Шевякова, не трогал, а лишь наблюдал. Арестовали Ноттена через двадцать минут после того, как ушел Родзаевский, и за пять часов перед тем, как должна была вернуться Елена Казимировна Гуровская.
Гуровская была отправлена Шевяковым на ту квартиру, где остановилась на два дня Альдона Булгак, урожденная Дзержинская; та, наивно полагал Шевяков, могла знать, где Матушевский, а уж если брат обнаружится в Варшаве, то к кому, как не к ней, придет он.
Пяти часов, считал Шевяков, хватит на то, чтобы обработать Ноттена: агентура присматривалась к поэту, характер его был изучен, проанализирован, расписан по отдельным графам: "жаден - нет", "жесток - нет", "честен - да", "храбр - не очень", "честолюбив - весьма", "любит ли Гуровскую - да". Вот на этих двух последних пунктах и решил сыграть Шевяков, хотя Глазов был настроен пессимистически, полагая, что и года для изучения человека недостаточно, а уж если речь идет о художнике - тем более.
- Глеб Витальевич, - посмеялся Шевяков добродушно, - в нашем альянсе, так сказать, вам отведена роль режиссера, вы уж мне исполнительство оставьте, я в актерстве поднаторел.
- Режиссура протестует против торопливости, а вы все равно свое гнете. Хорош актер...
Тем не менее Шевяков настоял, и Ноттена привезли в охранку.
Надев профессорские очки из филерского реквизита, Шевяков сел напротив журналиста:
- Владимир Карлович, отпираться бесполезно, потому как взяли мы вас с уликами. Вы понимаете это?
- Понимаю, - ответил Ноттен, терзая свои руки.
- По статье сто второй уголовного законоположения нелегальная социалистическая типография, владение ею, покрывательство, а равно, так сказать, пользование влечет за собою арест, суд и ссылку в Восточную Сибирь на срок до семи лет. Это вы тоже понимаете?
- Это я понимаю тоже, однако речь упирается в то, какого рода прокламации вы нашли в такой типографии? Возмутительного содержания? Социалистической направленности?
Шевяков не ожидал вопроса, кашлянул, поискал глаза ротмистра Глазова, но тот безучастно сидел в уголке и чистил ногти лезвием перочинного, с перламутровыми накладками, ножичка.
...Ноттен тем временем ощутил, что попал в точку. Поэтому, хотя руки он по-прежнему терзал, в глазах его уже не было того ужаса, который появился, когда в квартиру Геленки вошли жандармы.
Он утвердился в правоте своей догадки, увидав п е р е г л я д допрашивавшего его дуборыла с тем, длиннолицым, который сидел в углу: дураку надо сто вопросов и сто ответов ставить, умный, да к тому же пишущий, поймет и без слов - кожею своей, нервами.
- Тут дело не в возмутительном содержании, Владимир Карлович, - ответил Шевяков, рассердившись больше на Глазова, - дело в том, что через несколько часов я сюда под конвоем Елену Казимировну доставлю и дам вам очную ставку, и обоих вас заточу в тюрьму. Право мое держать вас год под следствием, а там уж суд разберется.
- Вы угрожаете мне самоуправством?
- Не торопитесь со мной ссориться, Ноттен, - Шевяков ударил кулаком по столу, но по реакции Ноттена понял, что опоздал - с р а з у надо было кулаком по столу бить и ногами на поэта топать: сейчас поздно. Осел, болван, зачем Глазова не послушал, типографию, выходит, провалил, всю затею д а л е к у ю сломал в зародыше!
- Оставьте нас, - попросил вдруг Глазов, и Шевяков вздрогнул: хотя голос ротмистра казался бесстрастным, но заложено было в нем сейчас то о с о б е н н о е, что заставило подполковника увидеть себя со стороны маленьким-маленьким и жалким со своими глупыми очками, про которые жена говорила: "други зыркалки".
Шевяков просидел за столом мгновение дольше того, чем следовало, ибо подспудно, вне зависимости от ощущения собственной малости, кто-то второй, большой и властный, словно бы удерживал его, нашептывая: "Гаркни! Прогони вон!", понимая при этом, что не гаркнет на ротмистра и не погонит вон, а сам уйдет.
И - ушел.
Глазов проводил глазами Шевякова и жестом пригласил Ноттена сесть напротив него, в мягкое кресло, недавно заново обитое мягкой красной кожей.
- В погонах разбираетесь? - спросил Глазов тем же тихим голосом, не отрывая глаз от перламутрового ножичка.
- В некоторой мере.
- Какой у меня чин?
- Ротмистр.
- Именно. А у него? - он кивнул на дверь.
- Штабс-капитан.
- Нет. Подполковник.
- Что из этого следует?
- Да ничего... Просто поинтересовался: в какой мере вы готовились к встрече с офицерами охранного отделения.
- Позвольте закурить?
- Бога ради.
- У меня папиросы отобрали при обыске.
- Это мы поправим, - Глазов легко поднялся и, неслышно ступая, подошел к двери, сильно распахнул ее, зная заранее, что ударит Шевякова, который подслушивал; скрыл усмешку и сказал - будто какой шавке: - Ну-ка, распорядись, чтобы господин подполковник прислал нам папирос.
