цель, и наряду с Шишковым и Карамзиным они стали самыми яркими представителями русского консерватизма в период между заключением Тильзитского мира и 1812 годом. Хотя в их биографиях не было почти ничего общего, их взгляды на современную действительность были на удивление похожи, что отражает сложную природу русского консерватизма того времени.
Сергей Николаевич Глинка был чувствителен, великодушен, доверчив и религиозен, готов терпеть лишения ради того, во что верил. К тому же он был хорошо образован и умен, хотя мыслил несколько беспорядочно, о чем свидетельствуют бесчисленные отклонения от основного курса в его интересных воспоминаниях. В России, где мало кто из дворян заботился о том, чтобы согласовать свои просветительские идеи со своей повседневной практикой государственного чиновника или крепостника, Глинка стремился к тому, чтобы его практическая деятельность не расходилась с его убеждениями. Этим, как и многим другим, он напоминал будущих декабристов [176]. Если Шишков стал националистом-консерватором, так как был воспитан в соответствующем духе и этот вопрос занимал его, а Ростопчин обратился к национализму из политических соображений, то у Глинки националистические идеи отвечали его душевной потребности привести свои идеалы в гармонию с действительностью. Впечатлительный Глинка больше, чем кто-либо иной из видных консерваторов, напоминал наиболее вдохновенных французских революционеров-идеалистов – как по воспитанию, так и по темпераменту. Он был образованным дворянином, предрасположенным к слезливой сентиментальности и вдохновлявшимся образами античных героев, а также страстным оратором, любившим принимать театральные позы; он сознавал свою склонность к мечтательности и морализаторству и грезил о нравственном возрождении общества в результате великого всеобщего катарсиса.
Рис. 3. С. Н. Глинка. [ОВИРО 1911–1912, 5: 133]
Глинка родился 5 июля 1776 года в дворянской семье в Смоленской губернии. Он вспоминал в идиллическом руссоистском духе свое детство на лоне природы, богобоязненных, скромных и гостеприимных родителей, которые серьезно относились к возложенному на них долгу заботиться о своих крепостных. Эти черты, возведенные в идеал в эпоху позднего Просвещения, Глинка воспринимал как квинтэссенцию русского духа и основу общественного порядка. В 1781 году Екатерина II, проезжая через его родные места, встречалась с семьей Глинки и обещала позаботиться о том, чтобы Сергей и его брат получили образование в Петербурге [Глинка 1895: 1-25]. И год спустя, в свой шестой день рождения, маленький Сергей в слезах распростился с отчим домом и убыл в далекую столицу, где провел безотлучно следующие 13 лет. Он был зачислен в Сухопутный кадетский корпус – одно из самых престижных учебных заведений России. Вскоре жизнь в кадетском корпусе вытеснила у юного Глинки воспоминания о доме. Директора корпуса И. И. Бецкой и Ф. Е. Ангальт, относившиеся к кадетам с любовью и нежностью, сумели привить Глинке глубокую привязанность к их учебному заведению. Программа обучения в корпусе была ориентирована на основные идеи философии позднего Просвещения и прежде всего на роман Жан Жака Руссо «Эмиль». Упор делался на развитие способности к нравственному самоанализу, веры в силу разума и идеалы справедливости, любовь и всеобщее равенство (хотя Бецкой при этом отстаивал незыблемость самодержавия и крепостного права). Бецкой стремился усовершенствовать российское общество путем создания целого класса людей, невосприимчивых к мирским грехам благодаря полученному воспитанию [177].
Здесь лучше, чем где бы то ни было, видно, что русский консерватизм вырос на той же культурной почве, что и Французская революция. Подобно Робеспьеру и Камилю Демулену в своем лицее за десяток лет до этого [Schama 1989: 380], мировоззрение Глинки формировалось, с одной стороны, на основе героической истории Древней Греции и Рима, а с другой стороны – сентиментальных наставлений и отвлеченных идей равенства, которые исповедовали Руссо и его последователи. Но даже если учебные программы в Лицее Людовика Великого и Сухопутном кадетском корпусе были сходны, то действительность, в которую окунались их выпускники, была совершенно разной. В предреволюционной Франции благодаря возросшей социальной мобильности, процветающей коммерции, развитому издательскому делу и прочно вставшим на ноги городским и аристократическим корпоративным организациям честолюбивые экс-лицеисты имели возможность, будучи юристами, журналистами и в конечном итоге политиками, жить в соответствии с привитыми им принципами. А кадетский корпус готовил солдат для общества с жесткой сословной иерархией и самодержавным правлением, так что полученное Глинкой образование почти никак не было связано с жизнью. Так как в России (в отличие от Франции) перспективы радикального изменения существующего строя отсутствовали, он пытался преодолеть ощущение собственной оторванности от реальности, преобразуя реальность в воображении, пока она не приходила в соответствие с идеалами свободы, социальной гармонии и гражданской добродетели, на которых он, подобно его французским современникам, был воспитан. Те, кто оканчивал кадетские корпуса на десять лет позже Глинки, также болезненно ощущали контраст между привитыми им в корпусе ожиданиями и русской действительностью, решительно отвергали старый режим и вступали в декабристские общества [178].
Кадетский корпус придавал первостепенное значение классическому образованию. Глинка вспоминал:
Не знал я, под каким живу правлением, но знал, что вольность была душою римлян. Имя римского гражданина стояло почти на чреде полубогов. Исполинский призрак Древнего Рима заслонял от нас родную страну – ив России мы как будто видели и знали одну Екатерину [Глинка 1895: 63].
Екатерина II действительно уделяла большое внимание образованию в кадетских корпусах. Несмотря на попытки графа Ангальта расширить изучение русской истории и культуры, «Россия все еще скрывалась от нас в каком-то отдаленном тумане», – пишет Глинка. Культурной родиной кадетов была не Россия, а Франция. Глинка очень хорошо знал французскую литературу; позже он без всяких сожалений о прошлом писал: «Полюбя страстно французский язык, <…> я затеял уверять, будто бы родился во Франции, а не в России» [Глинка 1895: 66]. В преподавании классических предметов, как и во всем остальном в корпусе, ставилось во главу угла не накопление эмпирических знаний, а моральные ценности (доблестью спартанцев, к примеру, восхищались, но их тираническое социальное устройство осуждалось). Вдобавок к этическим принципам ответственности перед обществом и всеобщего братства людей преподаватели учили своих воспитанников уважать простых крестьян, кормильцев общества, и прибегали к помощи русских народных поговорок и пословиц, чтобы кадеты не отрывались от своих национальных корней [Глинка 1895: 63, 66] [179].
Глинка не соглашался с тем, что кадетский корпус выпускает молодых людей не подготовленными к жизни в обществе и к государственной службе. Он считал, что обучение в корпусе укрепило лучше черты его характера: нежелание пресмыкаться перед сильными мира сего и уважение достоинства каждого человека. Но все же он не мог преодолеть ощущения, что прекрасное образование –
