Охота на человека
При дворе оставались гофмаршал Миних (брат которого, фельдмаршал, томился в ссылке в Сибири — пример не слишком вдохновляющий…), Брюммер и Лесток, по-прежнему старательно угождавший императрице, которая, впрочем, с некоторых пор стала предпочитать услуги врача более молодого и привлекательного. Врач и гофмаршал великого князя были, пожалуй, единственными, кто не подозревал о том, что их время вышло, хотя сами же и приближали свое падение. Брюммер, в душе человек слабый, стал «неспособен ни на добро, ни на зло»; он только и делал, что отбивался от нападок канцлера и его приспешников. Он перешел в оборону. Лесток же вредил сам себе тем, что, «по обычаю фаворитов, докучал императрице просьбами самого разного рода»{343}. Не один сановник питал ненависть к вознесшемуся чересчур высоко французу. Советов же Лестока не слушал никто, включая его покровительницу Елизавету, так что жизнь его при дворе превратилась в дурно разыгранную трагикомедию. Воронцов, вернувшись из Европы, уже не пользовался прежним расположением государыни и прежними привилегиями. Бестужев воспользовался отсутствием соперника и перекрыл ему дорогу к императрице; теперь Воронцов, как всякий рядовой придворный, должен был, если желал повидать Елизавету, заранее испрашивать у нее аудиенцию. Вице-канцлер (должность эту за ним тем не менее сохранили) вместо того, чтобы вступить в борьбу, заболел чем-то вроде невроза; «страдает более даже душой, нежели телом», — мрачно замечает на этот счет Дальон{344}.[92] В довершение всех бедствий Воронцов испытывал финансовые затруднения, он наделал таких долгов, что вынужден был в самый неподходящий момент — а именно тогда, когда в этих местах готовился к выступлению вспомогательный корпус, — заняться продажей своих лифляндских земель. Живя в кредит, он рисковал впасть в опасную зависимость от канцлера{345}. Никто больше не видел в Воронцове человека, способного заменить Бестужева; парижский и берлинский кабинеты поддерживали его из принципа и, по всей вероятности, из неподдельного расположения, но на помощь его уже не рассчитывали{346}.[93] Фридрих понадеялся было найти нового союзника в лице Черкасова и даже не пожалел денег на его подкуп; напрасно: услуги Черкасова уже давно купила австро-британская партия{347}. Дела пруссаков в Петербурге шли все хуже и хуже. Мардефельд, старый, больной, воспользовался напряженностью в отношениях между Петербургом и Берлином, чтобы «настоятельно просить об отзыве его от двора столь щекотливого и столь бурного»{348}. Фридрих, давно мечтавший заменить Мардефельда дипломатом более энергичным, осенью 1746 года удовлетворил просьбу старого посланника. В течение нескольких месяцев Пруссию в Петербурге представлял секретарь посольства Варендорф, человек неприметный, но превосходно знавший Россию. Чтобы не навлечь на себя неприятности, он старался вести себя как можно более пассивно, нигде не бывал и в основном занимался тем, что сжигал оставшиеся от Мардефельда шифры и документы. Варендорфом овладело чувство, которое можно назвать «синдромом Ла Шетарди»: он боялся, что враги перехватят его переписку. Скромное положение Варендорфа не позволяло французскому посланнику быть с ним вполне откровенным. Дальон чувствовал себя так одиноко, что даже написал Валори, французскому посланнику в Берлине, письмо, в котором умолял того ускорить отправку в Петербург Финкенштейна, уже назначенного полномочным министром Пруссии в России. Меж тем Финкенштейн, прибыв к месту назначения, несколько месяцев не был допущен к аудиенции у императрицы и не получил приглашения на торжества в честь годовщины коронации!{349}
В 1746 году канцлер одержал очередную победу: женил сына, юношу неотесанного, развратного и не знающего счета деньгам, на племяннице Разумовского и таким образом породнился с «семьей» императрицы. Теперь Бестужеву при любых условиях была обеспечена поддержка фаворита, а у противников франко-прусского союза в России появилась наконец официальная партия. Фридрих, большой любитель матримониальных интриг, попытался совершить невозможное и помешать этому союзу; он приказал Варендорфу уговорить Румянцева, чтобы тот попросил руки девицы Разумовской для своего сына{350}. Однако из этого, разумеется, ничего не вышло.
Чтобы закрепить успех, канцлер решил окончательно избавиться от главных участников переворота, возведшего Елизавету на престол: Брюммера и Лестока. Справиться с первым было легче: его ненавидел великий князь. Бестужев рассчитывал на невольную поддержку этого последнего и не обманулся в расчетах: Брюммер попал в расставленные сети. Дело заключалось в том, что великий князь сожалел о своем переходе в православие и, не таясь, открыто в этом признавался. Брюммер же, вместо того, чтобы закрыть глаза на происходящее, «раздул из этого целую историю» и пожаловался на великого князя его тогдашнему воспитателю Чоглокову, бестужевскому шпиону. Канцлер не мог пренебречь представившейся возможностью бросить тень на голштинца и устранить от двора человека, преданного Фридриху. Он известил Елизавету, чрезвычайно щепетильную во всех вопросах, связанных с религией, о настроениях великого князя и подчеркнул (не без оснований), что «обстоятельство столь значительное может произвести опаснейшее впечатление на членов Синода и на высших должностных лиц империи»{351}. Винввником же столь страшного несчастья был назван протестант Брюммер — вот и предлог для его изгнания. Великого князя должны были объявить совершеннолетним в феврале 1746 года, после того, как ему исполнится восемнадцать лет. Чтобы не ждать так долго, канцлер с помощью саксонских друзей изготовил документ, согласно которому великий князь мог быть объявлен совершеннолетним уже в июне 1745 года. Бестужев знал, что прежде всего юноша поспешит избавиться от своего обер-гофмаршала, который постоянно его унижал, оскорблял и мучил{352}. Все произошло именно так, как задумал канцлер; Елизавета уступила настояниям племянника и летом 1746 года отослала Брюммера в Голштинию[94].
У Дальона, а следовательно, и у Варендорфа, и — позже — у Финкенштейна оставался отныне один-единственный союзник — Лесток, бывший любовник императрицы (статус, при русском дворе вовсе не редкий, но все же служивший надежной защитой). Бестужеву пришлось изобретать новые, более хитрые ловушки, новые, совершенно неопровержимые аргументы. По тщательно продуманному плану начать было решено с людей наиболее уязвимых. Чоглокова, «пруссофила», перешедшего в противоположный лагерь, отправили в Ригу, чтобы арестовать графа Головкина, камергера императрицы, и датчанина подполковника Остена, обвиненных в принадлежности к масонству. Фридрих принялся горячо заступаться за своих «братьев», и после унизительных допросов, нанесших ущерб и репутации самого короля, арестованных отпустили. В марте 1747 года разгорелся новый скандал: изъяли бумаги у некоего Фербера, пруссака, который, желая, по-видимому, вступить в русскую службу, хвалился, будто имеет доступ к шифрам Варендорфа и может разбирать его письма. Изъятые письма, написанные, скорее всего, по указке Бестужева, содержали многочисленные сведения, порочащие Лестока, Воронцова, Мардефельда, Дальона, Варендорфа…{353} Простодушная императрица поверила клевете и пришла в негодование. Между тем бестужевского шпиона, после того как он предъявил свои «улики», отослали на родину, чтобы он собирал сведения о жизни берлинского двора. Это его и погубило: Фридрих не стал терять времени даром, и в июне 1747 года «человек Бестужева» был повешен, хотя точных доказательств его вины (кроме признаний, полученных под пыткой) не имелось{354}. Казалось, напряженность в отношениях между двумя дворами достигла предела, однако канцлер продолжал расшатывать ситуацию.
Среди тех, кого стремился скомпрометировать Бестужев, были не только пруссаки, но и подданные Людовика XV. Французский полковник Ла Саль, некогда вступивший в русскую службу, в 1745 году получил разрешение побывать на родине, а затем вернулся в Петербург, чтобы попросить о полной отставке. На самом деле то был лишь предлог, поскольку д'Аржансон поручил ему войти в сношения с членами профранцузской группировки, а также попытаться подкупить саксонского посланника Петцольда, который, впрочем, уже давно был подкуплен Бестужевым. Все бумаги Ла Саля были арестованы, а самого его бросили в темницу. Ему грозила ссылка в Сибирь или — что, впрочем, скомпрометировало бы французский кабинет гораздо сильнее — позорная экстрадиция{355}. Однако внезапно, при невыясненных обстоятельствах Ла Саль умер. Грязное, подозрительное дело…
