Дело Лестока прошумело на всю Европу; о нем рассказывали «глупые и лживые сказки» пошлые люди, каких при императорском дворе было немало{371}. Финкенштейн счел своим долгом составить обстоятельное донесение королю, дабы получить от него точные указания насчет дальнейших своих действий. Даже этот опытный дипломат теперь не осмеливался действовать на свой страх и риск. Фридриху пришлось официально опровергнуть слухи о том, что опала Лестока вот-вот повлечет за собою отзыв его из Петербурга его посланника — отзыв, о котором сам Финкенштейн попросил короля после нескольких недель, проведенных в русской столице[98]. Фридрих не желал давать повода для разрыва дипломатических отношений между его страной и Россией: русские войска по-прежнему находились неподалеку от границ Пруссии, обстановка была неспокойной… В отличие от Франции, Пруссия желала сохранить хотя бы видимость дружбы с могущественным соседом.
Что же касается обстановки внутри России, то Бестужев вышел из кризиса победителем, несмотря на полный неуспех его внешней политики, приведшей к отлучению России от участия в ахейских переговорах[99]. Канцлер устранил всех своих противников, поссорил Елизавету с Францией, Пруссией, а затем и со Швецией. Брюммер покинул Россию летом 1746 года, Воронцов, потрясенный происходящим, то и дело сказывался больным. Лесток томился в крепости и ему грозила ссылка в Сибирь; молодая жена лейб-медика, обвиненная в сношениях с Брауншвейгским семейством, разделяла его участь. Версаль уже год как не имел в Петербурге своего представителя. Канцлер ослабил молодой двор и распоряжался всем единолично; поскольку положение наследника престола было не слишком прочно, Бестужев изменил политику России на севере в ущерб Швеции: так бесславно окончилась деятельность франко-прусского лагеря в России. Финкенштейн, скомпрометированный дружбой с Лестоком, вновь попросил короля об отзыве и даже сам приискал себе преемника — Балтазара ван дер Гольца, в ту пору прусского посланника в Варшаве{372}. Комедию следовало продолжать…
Карьеры рушились, иностранцы спасались бегством, а жизнь при дворе тем временем шла своим чередом. Впрочем, с Лестоком исчез один из главных центров петербургской светской жизни. Во время праздника, устроенного в честь одной из фрейлин императрицы, министры и придворные играли свои роли безупречно: все лица выражали исключительно радость и беззаботность. Прусский посланник, смотревший на все это лицемерие с раздражением и досадой, набросал, вернувшись из дворца, психологический портрет русского царедворца: «По крайней мере я имел удовольствие видеть там такое умение скрывать истинные мысли и чувства, какое можно наблюдать только в России». Все, казалось, пребывали в прекрасном настроении, празднество было еще оживленнее обычного, и «особы, связанные с несчастным графом Лестоком самыми тесными узами, старались выказывать особенную игривость». Разве что изредка в чьем-нибудь взгляде можно было прочесть сочувствие к брошенному в темницу бывшему любовнику императрицы — участь, грозившая, возможно, многим новым фаворитам{373}. Работать с Бестужевым было невыносимо, если не просто невозможно, Елизавета же не делала ничего, чтобы исправить ситуацию. В эту кризисную нору она стала особенно непоседлива. Внезапно — быть может, под влиянием ахенской неудачи — она приняла решение на два года переехать вместе с двором в Москву; но традиции в таких случаях вслед за всеми переезжал и дипломатический корпус. Фридрих своему посланнику переезжать отсоветовал. В Москву письма шли гораздо медленнее, и пребывание посольства в старой столице лишило бы короля всякой возможности незамедлительного вмешательства. Прусский король, обычно крайне скупой на добрые слова, написал своему представителю не без нежности: «Мне было бы досадно разлучиться с Вами на столь долгий срок»{374}. Король посоветовал дипломату воспользоваться обычным предлогом — сослаться на болезнь; впрочем, сначала следовало отыскать надежного врача{375}. Посланник, хотя и очень хотел вернуться домой, все-таки попытался убедить своего государя в необходимости переезда в Москву; зная, что «отсутствующие всегда неправы», он боялся новой волны сплетен и слухов на свой счет и на счет Пруссии. В старой столице они распространялись так же быстро, как и в новой. На сей раз Бестужев замахнулся на Воронцова; чтобы свалить этого противника, требовалось отыскать новую тему для клеветы. Вице-канцлер, измученный всевозможными интригами, представлял собой легкую добычу; вдобавок он и сам хотел уехать из столицы и поселиться у себя в поместье — план, который был вовсе не по душе Фридриху, не желавшему терять одного из редких союзников и информаторов, какие у него еще оставались при русском дворе.{376} Бестужев, по своему обыкновению, начал с окружения своего врага. Естественно, его мишенью сделался Финкенштейн, последний представитель франко-прусской группировки. На прусского дипломата обрушились традиционные неприятности: его забывали пригласить на балы, он не мог добиться аудиенции у императрицы, и проч. Фридрих понял, к чему все это клонится и 22 ноября 1748 года удовлетворил просьбу Финкенштейна об отставке. Вплоть до приезда нового полномочного министра, ван дер Гольца, обязанности Финкенштейна возложили на Варендорфа. Тем не менее отпускную аудиенцию откладывали вплоть до декабря; шпионы канцлера до последнего момента надеялись все-таки перехватить какие-нибудь компрометирующие письма, подслушать какой-нибудь секретный разговор, поймать заговорщический взгляд и воспользоваться обвинениями против Финкенштейна для того, чтобы погубить Воронцова, как прежде Лестока. Фридрихов представитель уехал вовремя; его преемнику ван дер Гольцу, новичку, неискушенному в политических тонкостях, предстояло начать все с нуля.
Англичане и австрийцы, не жалевшие денег, подчинили Россию своему влиянию и выиграли внутреннюю войну против Франции и Пруссии; в этом состояло отличие российской ситуации от европейской, где победителей не было: война за Австрийское наследство закончилась «фиктивным миром», или «ничьей»{377}. Это уникальное положение дел при русском дворе не замедлило сказаться на отношениях между западными державами — отношениях, претерпевших существенные изменения.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
ПЕРЕДЕЛ ДИПЛОМАТИЧЕСКОГО ПРОСТРАНСТВА
Презрение и молчание — вот единственное наше оружие[100].
Глава десятая.
ГЕОМЕТРИЯ СЕВЕРА
Окончание войны за Австрийское наследство и восстановление спокойствия на континентальной сцене не привело европейские державы к полному примирению. Франция и Англия, обескровленные сражениями, собирались продолжить борьбу на северо-американском континенте, Пруссия и Австрия — выяснять отношения на сейме. Мария-Терезия и Фридрих не могли прийти к согласию по поводу претендента на титул «короля римлян»[101], они пристально следили за всеми движениями и поступками курфюрстов, в особенности Георга II, который, нося английскую корону, оставался ганноверским курфюрстом, и баварца Максимилиана III Иосифа, которого поддерживал Версаль. Австрийскую императрицу и прусского короля настораживало также намерение посадить на трон Ягеллонов Карла Лотарингского, брата германского императора Франца, супруга Марии-Терезии. Таким образом, Европа, казалось, была опять обречена на решение германских проблем; условия только что заключенного мира никого не удовлетворяли, и хотя из-за всеобщей усталости и разрухи европейские страны ощущали настоятельную потребность в передышке, никто не знал, сколько она продлится. Ситуация отчасти напоминала 1741 год, когда превратности политических союзов и распри между континентальными державами сделали главной опорой его христианнейшего величества французского короля не кого иного, как выскочку-кальвиниста из крошечного Бранденбурга.
Лишь одна страна, нисколько не пострадавшая от войны физически, понесла моральные потери, испытала оскорбления и унижения — Россия, войска которой по-прежнему находились в Центральной Европе. Чтобы вернуть России ключевую позицию в сообществе европейских наций, ее правительство должно было во что бы то ни стало отыскать этим войскам реальное применение. Неутомимый Бестужев разработал новый план, призванный оправдать неудавшееся вторжение русских в Европу в глазах всего мира, а главное, в глазах Елизаветы[102]. Поводом для нарушения хрупкого равновесия стал старый спор о крохотном герцогстве Шлезвиг-Голштейн-Готторп, на которое претендовали и датчане, и русские, и шведы. Условия для осуществления бестужевского замысла были весьма благоприятны{378} — представитель Людовика XV, важный участник представления, разыгрывавшегося на петербургской сцене, покинул русскую столицу. Тем более необходимо было Версалю укрепить свои позиции на севере с помощью союзников-шведов{379}.
