В военное время он старший в станице по чину — в мирное время станицей управлял атаман, а над всеми неказаками, от мужика до дворянина, был курсовой пристав.
Подгоняемый крыльями радости, еще в саду повеселевший Михей влетел на площадь чуть не первым — кончилась тихая скука станичного бытия!
— Откуда бежал? — спросил его Невзоров.
— С сада, версты четыре, прямо сюда!
— Молодец! — угадал полковник казака-бунтовщика. — Теперь разом домой — за конем и снаряжением. Прискачешь первым — чарку на брудершафт с тобой выпью!
Михей птицей ринулся домой, чуть не стоптав в переулке дедушку Моисея Синенкина.
Семидесятитрехлетний дедушка с трудом отрывал задеревеневшие ноги от земли, мелкими шажками бежал, поспешая на военную сходку. Лицо младенчески чистое, плечики от ветхости сузились, но грудь выпячена истово, упрямо, медалью вперед. Шашка в деревянных ножнах при Моисее.
Полковник Невзоров, помолодевший сразу на двадцать лет, с улыбкой человека, дождавшегося своего часа, задорно подмигнул старику:
— Немчуру пощипать пора, кавалер?
— Пора, ваше превосходительство, пора! — радовался старик великой вести.
Потревоженным ульем гудела станица, сбегаясь к белой хоругви с косоглазым ликом Андрея Первозванного.
Станичный шаман, дядя Анисим, бесновался на площади — нынче на его улице праздник: есть повод поустрашать станицу.
«Горе тебе, Моав! Погиб ты, народ Хамоса!..
Горе жителям приморской страны, народу критскому! Будет страна их пастушьим овчарником и загоном для скота. Растения отдам гусенице, и труд ваш саранче. Виноград побью градом и сикоморы льдом…
Высокое дерево понизится, зеленое засохнет, сухое расцветет…
Живых не достанет для погребения мертвых…
И будешь есть помет свой и пить мочу свою…
В домах поселятся страусы, и косматые будут скакать там…
Из корня змеиного выйдет аспид, и плодом его будет летучий дракон…
Жен бесчестят на Сионе, девиц в городах иудейских. Князья повешены. Лица старцев не уважены. Юношей берут к жерновам…
Что сидишь ты между овчарнями, слушая блеяние стад? В племенах Рувимовых большое разногласие…
Что хвалишься долинами? Потечет долина твоя кровью…»
Началась эпоха мировых войн — нападение человечества на земной шар. Отныне убитых на войне будут считать… десятками, сотнями миллионов, а убивают на войне самых сильных, молодых, здоровых. Первая палка в руках человека разумного была оружием. Потом она стала и мотыгой. Но появилось копье, изобрели лук, меч, ружье, пушку, пулемет, танк, самолет, бомбу… а шумерская, хеттская, древнеегипетская мотыга и в двадцатом веке оставалась основным инструментом земледельца. Так ублажали бога войны люди сапиентные — р а з у м н ы е. Вся мировая история была историей одной нескончаемой бойни. Есть ли иной путь развития жизни на земле? Этого не знали станичники. Пока они обвешаны оружием, на военных конях, и матери бессильно держатся за стремена. Матери, в муках рожающие детей, плотью которых кормят раздувшегося Марса. Кто скажет, сколько станичников вернется домой? И лица матерей чернеют, матери уже убиты. И плачут будущие вдовы. Радуются яркому столпотворению на площади казачата, доля которых сиротство. Пока они гордятся отцами и братьями, завидуют им.
И сами воины долго будут помнить этот день — в воспоминаниях чудесный, да он и был таким, мирным, ласковым, прикорнувшим на милых горах.
В балках бук да ясень. Солнечная лень. Тишь. Зеркально ясен голубиный день. Вьется дикий плющ багровый. Валуны под мхом-покровом. Горы плачут льют ручьи. Кони скачут в дальней дали, где лучи солнца встали как столбы голубому бездорожью. Волк несется с темной дрожью от охотничьей пальбы… Дальше… Дальше… И без фальши вторит в чаще ветерку грусти тайное ку-ку. И отчетливей слышна векового гор навеса, трав и леса тишина. Пахнет цвелью погребов, свежей сыростью грибов. Вон под камнем влажным грезит гриб о громе, богатырски важный, в белом он шеломе. А за ним грибята малые ребята. Сонно капает вода — года, года… Мир дремучих трав прекрасен. Набегает тень. Шепчут барбарис и ясень. И мрачнеет день…
Ехали казаки на войну с дедовскими шашками да пиками, с ружьями и винтовками разных образцов.
А уже кузнец олимпийских богов Гефест незримо начал ковать землянам атомный меч, термоядерные и ракетно-лазерные пики — пучки частиц высоких энергий, посрамивших фантастику гиперболоида. Цепь науки, великих открытий неразрывна, но если вырвать нужное звено, то начиналась кузница Гефеста до смеха примитивно. 1 марта 1896 года французский ученый Анри Антуан Беккерель, исследуя природу лучей Рентгена, только что открытых, с л у ч а й н о сделал величайшее открытие физики — радиоактивность урана. Первым человеком, облучившимся проникающей радиацией до язвы на груди, был сам Беккерель — несколько часов в жилетном кармане ученого находилось вещество с примесью радия, меньше одного грамма, в трех упаковках.
Радий извлекли из отходов урановых руд супруги Кюри.
В начале XX века физик Резерфорд и химик Фредерик Содди разгадали тайну атомного ядра — источника колоссальной энергии — и создали теорию радиоактивного распада семейства урановых.
На войне казаки увидят первые тихоходные танки, деревянные самолеты, пушки, субмарины, броненосцы и пулемет, прекрасно выстригающий человеческую траву на полях сражений свинцовыми ножницами, — произведения военной кузницы первой мировой войны, в которой убьют десять миллионов людей.
Зиновей Глотов поспел собраться на войну и дела хозяйского не забыл вместе с Маврочкой женой прикатил на площадь бочонок самогона.
И зазвенели котелки, фляжки, кружки. Шинкарка ссыпала деньги в подол юбки.
«Дело! — одобрил про себя торговцев Глеб Есаулов. — Момент не теряют!» Он, впрочем, оставался в станице. Тайно поглядывал на своих детей — держались за юбку Марии, провожающей на войну Петра.
Петр погладил детей на земле, а жену поцеловал с седла, неловко притянув ее голову к своему колену. Мария плакала, ей и Петра жалко, и всех на свете. Губы сотника дрогнули тоже, и сказал он жене необычное:
— Хорошо бы мне, Маруся, не вернуться, тебе легче будет…
— Что ты, я буду ждать верно, берегись там…
— Ты, Маруся, ангел небесный, я только не пойму, как ты попала в нашу лютую станицу…
— Прости меня, Петя, и спасибо, что детей не бил, они тебе по гроб жизни будут сыном и дочкой, вот увидишь, только приезжай скорее домой…
Через два часа казачий полк вышел с площади на рысях, на западный фронт.
Недолго пламенели на курганах башлыки.
Недолго замирала песня.
А набат все бил и бил, как в старину, когда налетали горцы.
Пей, друзья, покамест пьется,
Горе жизни забывай.
На Кавказе так ведется:
Пей — ума не пропивай.
Может, скоро в поле чистом
Кто-нибудь, друзья, из нас
Среди мертвых, полумертвых
Будет ждать свой смертный час.
Может, нынче, может, завтра
Нас на бурках понесут,
А уж водки после боя
И понюхать не дадут…
Часть II КАК НА ЛИНИИ БЫЛО, НА ЛИНЕЮШКЕ
Хорошо было, братцы, служить а отряде
С генералом Крюковским.
Генерал, он шел с отрядом
В черной шапке впереди.
Ой да Крюковской слезно заплакал
И словесно так сказал:
Круты горы да мы исходили,
К Шамилю в гости пришли.
Попроворней, Шамиль, убирайся
Крюковской в гости идет.
Ой да помолитесь да вы, дети, богу,
Вы покайтесь во грехах
У Шамиля шашки наточены
И папахи набекрень…
Густозвездное небо дышит. Шевелятся бесчисленные миры, заливая Вселенную молоком туманностей и созвездий. В горах небо подпирается черными скалами — змеиные кольца объятий, гримасы железного смеха, фигуры грифов, монахов, лемуров.
Вьется, петляет по ущелью дорога, кремнистый путь. Помнит она и топот аттиловых орд, и цоканье подков немирных князей, и колеса николаевских пушек, и лихих одиночек, осторожно пробирающихся на разбой. И давно уже стала мирной тропой селян. Только ночами, во тьме, оживают призраки прошлого. В шуме реки — звон сабель, стук копыт, стоны и ржанье.
Однажды ночью призраки облеклись плотью. Спят вершины. Молчат степи. С робким шелестом умирания клонятся под ногами коней тюльпаны. Мчится сотня домой — с фронта.
Позади командир, красноволосый сотник Спиридон Есаулов, дремлет в седле. Сотню ведет хорунжий Есаулов Михей. Закутался в казачий домик, золотистую бурку, схваченную ремешком на груди. Мерно звякают Георгиевские кресты хорунжего.
Вместе с Саваном Гарцевым выкрал Михей знамена в штабе немецкой армии. Возили казаков в ставку, в город Могилев. Император вышел в казачьей форме. Все более Романов приближал казаков, лишь им доверял охрану государства и своей особы. Любы ему терцы. В то время как изрядно «покраснела» даже лейб-гвардия, царская стража, терцы сохраняли «белизну», как снега их гор.
