И ответная реакция властей не заставила себя ждать. После целой эпохи терпимого отношения старообрядчество вновь подверглось тотальному наступлению, предпринятому Николаем I в духе уже подзабытых времен. Со второй половины 30-х годов XIX века постепенно, но неуклонно накладываются ограничения на деятельность крупных раскольничьих центров в Москве, а такие староверческие «мекки» общероссийского значения, как Иргиз и Керженец, под силовым давлением государства прекращают свое существование. Усилия властей концентрировались, помимо религиозной, на финансово-имущественной сфере, которая обслуживала внутренние конфессиональные потребности, а не функционировала в соответствии с буквой имперского законодательства. Правительство стремилось пресечь незаконную циркуляцию капитала и собственности староверов, ввести этот хозяйственный оборот в рамки легального правового поля и подорвать тем самым экономические опоры старой веры. Власти около двух десятков лет бились над решением данной задачи, с завидным упорством утрамбовывая раскольничье сообщество. Но принимаемые меры не давали желаемого результата, поэтому в первой половине 1850-х годов, в конце николаевского царствования, власти предприняли невиданные шаги по искоренению раскола, потрясшие и в конечном счете трансформировавшие его хозяйственные и управленческие основы.
Поводом стали очередные факты отчуждения собственности у законных наследников по решению староверческих наставников. Все началось с одного конкретного случая. В Москве жил богатый купец федосеевского согласия, чьим правопреемником являлся его племянник. В начале 1853 года купец скончался. Однако старшины Преображенского кладбища по каким-то причинам сочли его родственника недостойным принять капитал дяди. Перед смертью последнего они переоформили завещание, и племянник, ожидавший наследства, остался ни с чем. В итоге он обратился в полицию; начавшееся следствие посчитало, что купец умер насильственной смертью, в преступлении заподозрили видных федосеевцев – Ф.А. Гучкова и его сына Ефима. Дело дошло до Министра внутренних дел Д.Г. Бибикова и вызвало далеко идущие последствия для староверия в целом[413]. Если Гучкова и еще нескольких наставников, замешанных в этом деле, выслали из Москвы, то Преображенское, а вскоре и Рогожское кладбище со всеми их заведениями закрыли, разместив на их территории единоверческие храмы. Примечательно, что не выяснение тонких различий в вероисповедании, а очередной эпизод с манипуляциями денежными средствами раскольников исчерпал терпение правительства, послужив основанием для принятия крутых мер. Хотя духовная администрация Русской православной церкви в течение долгих лет предлагала светским властям ликвидировать раскольничьи центры, ее настойчивые просьбы ни к чему не приводили. Например, в 1844 году Московский митрополит Филарет оповестил общественность о перехваченной полицией грамоте на имя одного наставника с Преображенки об управлении, ни много ни мало, «саратовскою стороною». Причем этот деятель оказался ранее высланным в Закавказский край за пропаганду раскола и по документам числился там умершим еще в 1840 году, но, как выяснилось, постоянно проживал по фабрикам Москвы и губернии, пользуясь уважением единоверцев. Тем не менее, предложение известного архиерея о закрытии кладбища ввиду выявленных обстоятельств осталось тогда без последствий со стороны МВД[414]. А вот не прекращавшееся перераспределение староверческого капитала и собственности вызвали у властей гораздо большую заинтересованность.
Николай I и его правительство не ограничились закрытием главных старообрядческих центров; желая окончательно и бесповоротно подорвать экономическую мощь старой веры, они решились на беспрецедентный по своему масштабу шаг. Высочайшим повелением с 1 января 1855 года «не принадлежащим к святой церкви», т.е. раскольникам независимо от согласия, давалось право пребывать в купеческих гильдиях лишь временно, сроком на один год. Желающие же находиться в гильдиях на постоянной основе обязательно должны были представить документы, подтверждающие их принадлежность к господствующей церкви или к единоверию. Запрещалось также утверждать староверов в должностях по общественным выборам, удостаивать их наградами и отличиями. Дела о браках и детях раскольников следовало вести на основании метрических записей приходов РПЦ[415]. Введение данных ограничений можно квалифицировать не иначе, как коллапс всей староверческой жизни. Из утвержденных правил следовало, что лица, записанные в гильдии на временном праве, теперь относились к податному состоянию, а значит, с них, кроме гильдейских пошлин, взимались подушная подать и другие взносы, положенные мещанам. Если это еще можно было пережить, то вот с обязанностью нести рекрутскую повинность дело обстояло совсем неприятно. В завершение всего раскольники, права которых ранее определялись полицией, теперь одним росчерком пера лишались возможности доказать законность происхождения своих детей; сила полицейских свидетельств уничтожалась, а метрических свидетельств от господствовавшей церкви староверы никак предоставить не могли. Купцы-раскольники оказались перед угрозой жесткого выбора: менять веру или лишиться всего. Конечно, такой удар метил в торгово-промышленные верхи староверческого мира, в тех, кто являлся, по мнению властей, главной опорой раскола. Комментируя данные меры, синодальные чиновники разъясняли, что бедный класс ничего от них не теряет, а стеснение «только богатым раскольникам, и то зависящее от их же доброй воли, ибо как они подчинятся общему государственному порядку, то всеми правами воспользуются», ведь «богатые не теряют ни своего богатства, ни средств его увеличивать, а только лишением преимуществ ограничиваются в вредном влиянии своем на массы»[416].
Деморализованное староверческое купечество потянулось менять веру, во избежание краха ему не оставалось ничего, кроме как подчиниться закону или, точнее, сделать вид, что навязываемые правила игры приняты. На Преображенском кладбище многие из купеческого костяка во главе с сыновьями отправленного к тому времени в ссылку Ф.А. Гучкова[417] - Ефимом и Иваном – записались в православие или единоверие. На самом кладбище – центре российских федосеевцев – быстро соорудили православный храм. О нем миссионеры РПЦ говорили: с виду как обычная церковь, но алтарь какой-то ненастоящий, мнимый, «как вставной стеклянный глаз у человека, только обманывает с первого раза своей наружностью»[418]. На Рогожском кладбище к концу 1854 года, когда истекал срок объявления капиталов на новый год, часть купечества ринулась в православие, так что священники московских церквей не успевали по всем правилам совершать надлежащие обряды. Полторы тысячи богатых прихожан кладбища приняли православно-единоверческое обличье[419].
Очутившись в подвешенном состоянии, цвет российского купечества бросился выправлять положение, к чему располагали и скоропостижная кончина императора Николая I, и восхождение на престол прогрессивного Александра II. Всего за несколько месяцев 1855 года правительство оказалось завалено обращениями обиженного купечества[420]. В одном из прошений на высочайшее имя купцы-раскольники напоминали о приносимой ими пользе государству: они-де в течение многих лет:
«доставляли безбедное пропитание многим тысячам семейств... а оборотами на всех ярмарках приводили в движение отечественные капиталы».
Они настойчиво уверяли, что разность в религиозных убеждениях здесь совершенно ни при чем, она нисколько не мешает делать полезные для отечества дела[421]. Но власти даже при новом монархе явно не торопились идти навстречу не смолкавшему хору просьб, ограничившись мелкими послаблениями. С осени 1855 года приостанавливалось привлечение к рекрутским повинностям состоящих на временном праве купцов. Это представлялось разумным шагом, поскольку под рекрутской угрозой находилось и мелкое купечество, и крупные предприниматели, что серьезно расстраивало всю торгово-промышленную сферу. Да еще московский военный генерал-губернатор А.А. Закревский, превративший рассмотрение ходатайств старообрядческих воротил в прибыльный бизнес, добился для себя права ограничивать действие новых правил для тех представителей делового мира Москвы, чья благонадежность не вызывала у него сомнений[422]. Разумеется, это касалось определенных исключений и на общую ситуацию влиять никак не могло.
Насколько серьезно были настроены власти по отношению к нововведениям, демонстрирует один случай. В начале 1857 года несколько московских купцов объявили, что они издавна находились в расколе, но по требованию начальства, а не по собственному желанию, вынуждены были присоединиться к православию. Эта новость стала поводом к расследованию, которое выявило 83 семьи купцов третьей, иногда второй гильдии (всего около 400 человек), зачисленных в православие без соответствующих религиозных убеждений. По их показаниям, они расписались в каких-то бумагах у священников РПЦ, но за что – точно не знают и по-прежнему хотят быть по старой вере. Однако столкнувшись с жесткой позицией властей, обвинявших их в обмане и неискренности, купцы предпочли не развивать данную тему. Интересно, что следствие предъявило претензии и к православным священникам, которые постарались замять это неудобное для них дело, доказывая властям правильность своих действий по пополнению паствы[423].
