правительственном отчете за 1953 год федеральный канцлер Конрад Аденауэр сообщал: «За первые четыре года (в ФРГ) почти семь миллионов немцев снова обзавелись собственной квартирой или домом, большая часть – это люди, изгнанные с родных земель, эвакуированные или пострадавшие от бомбежек» [184].
В ходе экономического подъема прежняя «народная общность» трансформировалась в «выровненное общество представителей среднего класса», ту социальную форму, с которой мы расстаемся ныне, в эпоху «Новой экономики» с ее углубляющимся разрывом между бедными и богатыми. В 1950-е годы «Новая родина» была символом не только интеграции, но и мира, ибо впервые «стали доступны для частного строительства такие материалы, как сталь и бетон, которые в Третьем рейхе предназначались исключительно для военной промышленности» [185].
На гребне экономического чуда история успеха «Новой родины» вытеснила из сознания западных немцев травму изгнания. В обществе, где все нацелено на будущее, нет места прошлому и воспоминаниям; они не соответствуют духу времени. Никто не горел желанием с сочувствием выслушивать истории беженцев. Но это не означает, что в ранние послевоенные годы память о бегстве и изгнании не играла никакой роли. Тогда образовались союзы изгнанных, которые хранили воспоминания о покинутой родине, о внезапном исходе и последующих страданиях как коллективную память. Эти группы не только заботились о родном фольклоре, но и отчасти связывали свои воспоминания с реваншистскими требованиями непризнания восточных государственных границ, с правом на возвращение домой. Кроме того, их довольно рано стали использовать правые политические партии для мобилизации нужных им голосов избирателей [186]. Как подчеркивал Бернд Фауленбах, союзы избранных «получили признание в политической и общественной сфере, тем самым как группа со своими воспоминаниями они не были изолированы, несмотря на очевидные проблемы интеграции. При этом политика преследовала двоякую цель: с одной стороны, она стремилась обеспечить устойчивую интеграцию изгнанных, а с другой стороны, поддерживала их политические цели» [187].
Контекстом этих противоречий служила холодная война, реваншистские требования адресовались Советскому Союзу и Польской Народной Республике. Если мирный европейский проект западные страны сплотил, то конфликт с восточными соседями продолжал тлеть. Восточная политика Вилли Брандта посылала конкретные мирные сигналы Востоку, а следующие поколения носителей семейной памяти с обеих сторон внесли свой вклад в разрядку напряженности. После расширения Европейского союза и превращения агрессивных национальных государств в европейских партнеров граница по Одеру – Нейсе стала внутренней границей ЕС, которую теперь в основном пересекают «домашние туристы», поскольку европейский проект больше не разделяет Германию и Польшу, но связывает их [188]. В мае 2016 года впервые под знаком миротворческой мемориальной культуры в традиционной встрече судетских немцев на праздник Троицы в Нюрнберге принял участие чешский министр культуры Даниэль Герман. Выразив в своей речи уважение к культурному наследию этой этнической группы, министр заверил, что отныне ее будут хранить и развивать как общеевропейское наследие [189]. Впрочем, настроения могут вновь легко перемениться. Хотя между соседними странами после поворотных событий 1989 года складываются добрые отношения, тем не менее, несмотря на общее стремление преодолеть прошлое, это прошлое по-прежнему их отягощает; о том, насколько болезненна реакция, например, польских соседей на угрозы с немецкой стороны, свидетельствуют публичные выступления Эрики Штайнбах в защиту изгнанных и инициативы по созданию «Центра против изгнаний», которые неоднократно оборачивались конфликтами и скандалами.
В Западной Германии воспоминания о бегстве и изгнании были также частью неофициальной «коммуникативной памяти». Представители второго поколения, которые уже не идентифицировали себя с «изгнанными», в 1980-е годы подвергли критике семейную память. Вместе с тем они открыли для себя, что история их родителей – хотят они того или нет – есть и их собственная история. Для обозначения передачи травматического опыта родителей поколению детей Марианна Хирш, занимающаяся мемориальными исследованиями, предложила термин «postmemory» (постпамять [190]) [191]. Пример постпамяти – произведения Ханса-Ульриха Трайхеля, который родился в 1952 году на востоке Вестфалии, в семье беженцев из Польши. Лишь незадолго до смерти матери в 1991 году он узнал от нее о судьбе своего старшего брата. Спасаясь от русских, родители чудом избежали расстрела: они бросили конную повозку со всем своим скарбом и сыном Гюнтером, родившимся в 1943 году [192]. В своем автобиографическом романе «Потерянный» (Der Verlorene, 1998) Трайхель повествует о семейной тайне/травме, тесно переплетая темы травмы и вины, стирания воспоминаний и обустройства новой жизни. Трайхель не только подробно описывает «синдром замещенного ребенка» («replacement child syndrome»), состоящий в том, что родители сохраняют эмоциональную связь с потерянным/умершим ребенком, бессознательно рассматривая второго ребенка как замену первого [193], но и описывает на примере своих родителей гендерный эффект вытеснения [194]: «Чем больше каменела мать под бременем воспоминаний, тем деятельнее становился отец. Дважды потеряв после обеих мировых войн дом и хозяйство и прибыв в Восточную Вестфалию с пустыми руками, он в третий раз занялся так называемым обустройством жизни. Ему бы жить в мирное время, только мирного времени не было. Он переделал дом. ‹…› Он переделал его так основательно, что новый дом ничем не напоминал старый» [195]. С яростью разрушителей старого и энтузиазмом строителей нового осуществлялась техническая модернизация, стирались следы прошлого и устранялись воспоминания. Крупные инвестиции в модернизацию, экономику и будущее обезболивали травмы.
Широкая публичная полемика вокруг темы бегства и изгнания началась лишь на пороге XXI века вместе с новой волной романов, документальной прозы и кинофильмов. Новым в этой волне было, во-первых, участие в ней всемирно известных писателей, таких как Гюнтер Грасс, во-вторых, ее поддержали авторы второго поколения, такие как Трайхель, а в-третьих, ее подхватили средства массовой информации: в 2007 году телеканал АРД показал двухсерийный фильм Die Flucht («Бегство»). Большой общественный резонанс также вызвала посвященная этой теме берлинская выставка 2006 года.
До сих пор практически не обращалось внимание на то, что возвращение воспоминаний об опыте беженства и изгнания произошло одновременно с пробуждением интереса к вопросам прав человека [196] и с дискуссией о реформе немецкого закона о гражданстве. До 2000 года действовал «Закон о подданстве государства и Рейха» 1913 года, который основывался на принципе ius sanguinis («право крови»), теперь впервые вводился принцип ius soli («право места рождения»), позволявший получать немецкое гражданство также и детям иностранных родителей. Раньше эти темы почти не соприкасались, но актуальная после Второй мировой войны проблематика беженства и изгнания, миграции и интеграции не ушла в прошлое, она по-прежнему остается частью истории Германии, определяя ее настоящее и будущее. Это история постоянной и необратимой трансформации населения за счет мигрантов, их возрастающей социальной интеграции и трудных дискуссий о превращении Германии в «страну иммигрантов» (Einwanderungsland).
Я
