Вторым его учителем, достойным упоминания, был отец Платон, архиепископ тверской, позднее митрополит московский. В учителя к цесаревичу он был приглашен по совету Никиты Ивановича. Отец Платон был одной из наиболее ярких фигур своего времени, человеком очень умным, образованным, но своенравным. Панин был высокого мнения о Платоне, хотя однажды высказал опасение, что придворные нравы могут дурно повлиять на святого отца. Так оно, видимо, и произошло. О Платоне рассказывали, что он, благославляя даму, мог заодно преподнести ей розу. Законоучитель наследника престола слыл большим знатоком трудов не только отцов церкви, но и Вольтера, Гельвеция и Руссо.
Непомерная гордыня нередко ставила отца Платона в трудное положение, и он часто конфликтовал с сильными мира сего, в том числе и с коронованными особам. Обыкновенно Платона выручал его необычайный ораторский дар. Современники единодушно признают, что речи отца Платона всегда производили потрясающее впечатление. Сама Екатерина однажды после его проповеди изволила признаться: "Отец Платон делает из нас все, что хочет; хочет он, чтоб мы плакали, мы плачем; хочет, чтоб мы смеялись, мы смеемся".
Остроту ума Платон сохранял до последних лет жизни. В 1796 году с ним произошел такой случай. По восшествии на престол Павел стал награждать духовных особ орденами. Платон осудил это новшество. Император рассердился и, отправляясь на коронацию в первопрестольную, решил досадить Платону. Он заявил, что будет помазан на царство в московском кафедральном соборе, но петербургским митрополитом. Платон к тому времени был уже совсем дряхл и, казалось, готовился отойти в мир иной. Узнав, однако, о приезде Павла, он приказал отвезти себя в Петровский дворец.
Павел, увидев московского митрополита, нахмурился, но тут Платон начал приветственную речь. Очевидец вспоминал, что поначалу говорил он "почти угасшим голосом; он имел вид мученика первобытной церкви, стоящего перед римским префектом, но затем, одушевляясь постепенно, наговорил таких прекрасных вещей, что для того, чтобы лучше слышать его, круг слушателей мало-помалу сплотился вокруг него. Император поражен, митрополит замечает это, его голос крепнет, красноречие увлекает его; взволнованный император ловит себя на слезе, императрица дает полную волю своим слезам, все собрание растрогано. Тогда-то Платон громовым голосом призывает благословение на нового императора и производит такое поразительное впечатление, что их величества бросаются к его рукам, точно для того, чтобы не упустить его. Никогда я не видел более трогательной сцены". Благодаря своим незаурядным способностям и силе личности Платон сумел еще в детские годы Павла внушить ему религиозное чувство и, несмотря на эпизодические размолвки, до конца своих дней пользовался доверием и дружбой императора.
Другая ошибка, которую историки обыкновенно ставят в упрек Панину-воспитателю, заключается в том, что он якобы сделал наследника престола пруссофилом. Вряд I ли это так. Павел был не пруссофилом, он был поклонником порядка и, что касается армии, сторонником строгой дисциплины. В тогдашней Пруссии, по мнению всей Европы, государственные учреждения и армия содержались в образцовом порядке. Им подражали везде, поэтому трудно осуждать Павла за то, что он, подобно другим монархам, стремился перенять у Фридриха II полезные нововведения. Другое дело, что полезное, с точки зрения Павла, не всегда оказывалось таковым в действительности.
Не был он и поклонником лично Фридриха II. В 1776 году Павел совершил поездку в Берлин. Принят он был весьма ласково, однако в его многочисленных письмах в Петербург нет и тени восхищения королем. Фридрих перед отъездом Павла из Берлина уговорил его и своего племянника, наследника престола, поклясться друг другу в вечной дружбе. Однако, когда Павел стал императором, ни клятва, ни образцовые прусские порядки не помешали ему из политических соображений разорвать отношения с этой страной.
Наконец, третьей и главной педагогической ошибкой Панина обычно считают то, что он внушил своему воспитаннику критическое отношение к делам Екатерины. Отрасти это так. У великого князя были свои взгляды на политику, и в этом сказывалось влияние Паниных. Еще когда Павел был подростком, взрослые позволяли себе в его присутствии критиковать некоторые правительственные меры, то есть фактические распоряжения Екатерины. Никита Иванович такие разговоры не пресекал. Более того, и он, и его брат старались внушить Павлу свою точку зрения на внешнюю и внутреннюю политику. А их мнение часто расходилось с тем, что думала императрица.
Справедливости ради надо сказать, что в охлаждении между Павлом и его матерью после совершеннолетия великого князя во многом виновата сама Екатерина. Прежде он был для нее ребенком, подростком, предметом нечастых хлопот, и только. Но вот Павлу исполнилось 18 лет, и положение сразу изменилось. Цесаревич стал политической фигурой. Можно было ожидать, что теперь он, полный энергии и замыслов, сможет приложить свои силы на поприще, к которому был призван по праву рождения. Ничуть не бывало. Екатерина не только не уступила престола, на что, в общем-то, никто и не рассчитывал, но и близко не подпустила своего сына к государственным делам. Императрица даже не привлекла цесаревича к участию в заседаниях Государственного совета, что было воспринято как демонстрация, как откровенное пренебрежение сыном. Павел неизбежно должен был затаить обиду. Под влиянием Паниных он презирал фаворитов и при этом вынужден был наблюдать, как фаворит Потемкин, стремительно возвышаясь, по существу, занимает в государстве то место, которое должно было принадлежать ему, Павлу.
Недовольных царствованием Екатерины было много, и она знала, что непопулярна в народе. По крайней мере, случаев убедиться в этом у нее было достаточно. В 1775 году, например, императрица во время посещения Москвы решила отметить день своего рождения. Во дворце был устроен бал, однако, к величайшему недоумению виновницы торжества, залы остались полупустыми. Среди московского дворянства желающих поздравить государыню оказалось очень мало.
В тот же день Екатерина велела обнародовать указ, рассчитанный на то, чтобы завоевать любовь простонародья, - о понижении налога на соль. Полицмейстер по ее приказу вышел из дворца и объявил народу о монаршей милости. Каково же было ее разочарование, когда горожане, вместо того чтобы возликовать, молча перекрестились и разошлись. Зато Павел стал в Москве всеобщим любимцем. Когда он во главе своего полка вступил в город, толпа окружила великого князя, оттеснила его от прочих всадников и восторженно выражала ему свою преданность. Павлу это очень льстило, и он с удовольствием разговаривал с простолюдинами.
Императрица видела, что недовольные тянутся к ее сыну, но она подходила к Павлу со своей меркой и никак не могла понять, что ни цесаревич, ни его наставник не имели ни малейшего намерения встать во главе какой бы то ни было оппозиции. Даже в своих семейных делах она оставалась расчетливым политиком, и стремление к власти, славе не оставляло в ее сердце места для материнской привязанности.
Чем холоднее становились отношения между Екатериной и Павлом, тем недоверчивее императрица относилась к Панину. Положение ухудшалось еще и потому, что вскоре Екатерина невзлюбила свою невестку. Павел становился склонным к подозрительности, но императрица, как оказалось, тоже страдала этим пороком. Уволив Панина с места обер-гофмейстера, она назначила "состоять при цесаревиче" генерал-аншефа И.П. Салтыкова. Один из придворных намекнул Павлу, что главная задача генерала заключается в том, чтобы наблюдать за его действиями и докладывать обо всем Екатерине. Павел возмутился и пошел к матери объясниться. Екатерина реагировала очень болезненно, неосторожный придворный был вскоре изгнан со службы, что фактически подтверждало его правоту. В 1774 году произошло еще одно событие, связанное с Павлом и серьезно повредившее Панину. Главным его действующим лицом стал уже упоминавшийся Каспар Сальдерн.
Вернувшись из Польши, Сальдерн некоторое время служил в Коллегии иностранных дел, а потом выхлопотал себе назначение на место посланника в Гольштейн. Он, однако, казался очень недовольным своим положением при дворе, и, действительно, отношение к нему изменилось, причем от его прежней дружбы с Паниным не осталось и следа.
Из донесения графа Сольмса королю Фридриху II
Перед отъездом отсюда г-на де Сальдерна я имел с ним разговор о положении русского двора, в котором оставляет его де Сальдерн, и его собственном положении... Де Сальдерн обмолвился замечательной фразой, сказав, что если бы Панин хотел следовать советам его, то был бы теперь в гораздо более приятном положении. Он очень ясно дал мне понять, что его мысль была такая: по объявлении Великого князя совершеннолетним следовало провозгласить его Императором и Сорегентом; это нужно было устроить в прошлом году, когда гр. Орлов веселился в Ревеле; сам он, г. де Салъдерн, предложил управлять этим переворотом и пожертвовал бы собой и жизнью для успеха дела; он был уверен, что все было бы легко улажено; графу Панину недостало смелости, а действовать теперь уже поздно... Мне представляется, что сильное недовольство его происходит, главным образом, вследствие невозможности играть выдающуюся роль в этой стране; он не разбирал бы средств для удовлетворения своего непомерного честолюбия, ибо можно смело предположить, что если бы план Сорегентства удался, то де Сальдерн не удовольствовался только ролью устроителя, но захотел бы участвовать в самом составе регентства.
