Может показаться, что три ребенка за восемь лет брака, в том числе всего один сын, — это довольно мало. За немногим больший срок королева Хродехильда принесла Хлодвигу четырех сыновей и одну дочь. Тем не менее в эпоху, когда роды представляли собой страшное испытание для женщины, это было много. В одном из стихов Венанция Фортуната, написанном от имени Гоисвинты, матери Брунгильды, упоминаются «боли в утробе, многочисленные опасности родов, бремя страдания <…>, тяготы, какие я перенесла во время беременности»{173}. Даже при меровингском дворе, где медицинскому обслуживанию придавалось большое значение[33], многие женщины умирали родами или производили на свет мертвых детей. Другие становились бесплодными, и с ними вскоре разводились. Понятно, что юные принцы были тем более дороги для матери, что она рожала их в муках. В письме императрице Византии Брунгильда могла, не рискуя шокировать корреспондентку, упомянуть роды последней и ее гордость тем, что она произвела на свет порфирородную девочку{174}.[34] Обе знали, что жизни женщины и монархини для них тесно связаны меж собой.
В текстах, написанных или заказанных ею, Брунгильда уделяет очень большое внимание своему статусу матери и глубоким чувствам, связывающим ее с детьми, а позже с внуками{175}. Не в обиду будь сказано некоторым слишком ретивым толкователям теорий Филиппа Арьеса, материнская любовь, конечно, родилась не в XVIII в. Нежно любить детей, в том числе самых маленьких, для родителей раннего средневековья было совершенно естественным. Фортунат славит материнское сердце Брунгильды, и еще раз заверим, что придворный поэт не посмел бы поставить себя в смешное положение, если бы королева заведомо вела себя как злая мачеха{176}. О нежном отношении Брунгильды к детям знали и за границей. В первом письме, которое направил королеве папа Григорий Великий, он прежде всего похвалил ее за заботливость и за хорошее воспитание, которое она дала своему сыну Хильдеберту, особенно в религиозной сфере{177}. Византийцы тоже были в курсе, насколько сильны чувства Брунгильды по отношению к ее дочери Ингунде, коль скоро они через несколько лет воспользовались этой материнской привязанностью ради широкомасштабного шантажа.
Тем не менее, говоря о Брунгильде, следует проводить различие между материнской любовью — несомненно искренней, но что о ней знает историк, да что знали и современники? — и сознательным, демонстративным изображением чувства. В самом деле, изъявления чувств были составной частью риторики, укреплявшей позиции королевы при дворе. Вскоре Брунгильда только силой этой любви сможет оправдывать претензии на сохранение места рядом с потомками, то есть рядом с троном.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА И ИНТРИГИ АВСТРАЗИЙСКОГО ДВОРА
Вторым после плодовитости шансом, позволявшим меровингской королеве сохранить статус, было создание группы «верных», способных ее поддержать, даже если бы институциональная связь, соединяющая монархиню с подданными, разорвалась в результате смерти короля. Во время своих беременностей, которые следовали одна за другой, Брунгильда начала приглядываться к придворной среде.
Высшие сановники и советники
Действительно, как и королева, высшие должностные лица королевства следовали за государем в его перемещениях и жили той полукочевой жизнью, которая была обычна для франкского двора. Однако о высших чиновниках австразийского дворца известно довольно мало, и многих из них мы знаем только по именам. Так, известно, что пост референдария занимал некий Сиггон; как начальник канцелярии он должен был хранить при себе печать Сигиберта{178}.[35] В тот же период дворцового казначея, отвечавшего за королевскую сокровищницу, звали Харегизел; Григорий Турский его недолюбливал, поскольку тот сделал всю карьеру во дворце и воспользовался юридическими и бухгалтерскими способностями, чтобы выбиться из низов{179}. Последний из высших чиновников, кого можно идентифицировать, — дворцовый граф, которому полагалось вершить суд по важным делам в отсутствие короля; его звали Циуцилон{180}. В непосредственном окружении королевской четы находился также гот по имени Сигила{181}, но какой пост он занимал, неизвестно; возможно, это был один из людей, приехавших с Брунгильдой в 566 г., но он мог быть и перебежчиком, принятым к себе франками.
Если в доступных нам документах так мало говорится о высших чиновниках, то потому, что оба главных свидетеля, на которых мы опираемся, Григорий Турский и Венанций Фортунат, понимали, что дворцовые служащие — всего лишь управители и администраторы. По-настоящему могущественными при дворе были люди, близкие к особе короля. Их способность влиять на его решения зиждилась не на титуле и должности, а на таком капитале, как доверие.
В 566 г. Брунгильда несомненно угадала в епископе Ницетии Трирском самого авторитетного человека Австразии и главного советника Сигиберта по дипломатическим и религиозным делам. Вспомним, что это он организовал ее брак. Королева могла также понять, что большую часть гражданских дел доверяют некоему Кондату{182}. В карьере этого человека ясней, чем в карьере любого другого, отразились сложные отношения трех иерархий — сана, функций и влияния. Предки Кондата были незнатными, и это значит, что молодой человек вступил в жизнь без той очень полезной визитной карточки, какой был титул vir Muster или vir magnifiais, на который мог претендовать самый ничтожный сын римского сенатора. Но Кондат возвысился во дворце и привлек внимание королевской семьи благодаря верности и управленческим способностям. Поэтому Теодорих I (511–533) доверил ему должность налогового агента, благодаря которой тот смог показать себя. При Теодоберте I (533–547) Кондат получил пост графа, а потом domesticus'a, то есть главного администратора дворца. После смерти Теодоберта Кондат воспользовался влиянием, которое давала ему опека над юным принцем Теодобальдом (547–555), и благодаря этому осуществлял регентство, пока король был несовершеннолетним. Похоже, пост domesticus'a он сохранил и в период самостоятельного царствования Теодобальда, а также во время краткого властвования Хлотаря I над Австразией, с 555 по 561 гг. Сигиберт I оставил ему эту должность, но избавил от служебных обязанностей, а также пожаловал сан «сотрапезника» короля. Этот титул, по франкскому закону, давал ему право на довольно высокий вергельд для эффективной защиты его личности{183}. Кондат, хотя был уже очень немолод, еще принял участие в походе на саксов, в котором погибли два его сына{184}. По прибытии в Австразию Фортунат написал для него длинное стихотворение в форме панегирика; взамен поэт несомненно рассчитывал приобрести некоторую милость.
Тем не менее Брунгильда несомненно не могла не видеть, что, несмотря на авторитет Ницетия и славу Кондата, эти люди уже теряют реальную власть. Обоим было за семьдесят. Нельзя было отрицать их достоинств, но место, которое они занимали во дворце, объяснялось прежде всего их удивительным умением выживать. Ведь Ницетию и Кондату удалось пережить те полвека, в течение которого войны, эпидемии, публичные или частные акты насилия выкосили все их поколение. За исключением двух этих жилистых стариков, двор Сигиберта в основном состоял из молодых людей.
Так, Брунгильда могла познакомиться с герцогом Лупом. Он был выходцем из видного римского семейства — из которого некогда вышел святой Ремигий Реймский, — обладавшего изрядными земельными богатствами, и Сигиберт I доверил ему герцогство Шампань, один из политических центров королевства. Но Луп часто жил при дворе, где, похоже, выполнял очень важные дипломатические функции: он принимал послов от имени короля{185}. За воинские способности он также получил под командование половину королевской армии во время похода на саксов и датчан{186}. Сигиберт также ценил его административные таланты и однажды поручил ему функции missus'a — то есть административного контролера, — с миссией направиться в Марсель и уладить там деликатные вопросы{187}.[36] Если для нас этот титул предвещает каролингских missi dominici (государевых посланцев), то современники видели в Лупе скорей преемника высших сановников Римской империи. Как и те, он получил полное образование, причитающееся благородному человеку, и порой обращался к музам — возможно, более с усердием, чем с убежденностью, что это нужно. Но Фортунат видел в нем достойного собеседника в переписке и притом, что было немаловажно, щедрого мецената{188}. Что касается Брунгильды, она ясно сознавала, что именно герцог Шампанский выйдет на первый план, когда уйдут старые советники.
