в Балту прибыл киевский генерал-губернатор Дрентельн. Он был крайне раздражен и недавним циркуляром Толстого, угрожавшим ответственностью также лично ему в случае дальнейшего попустительства погромов в его сатрапии, и теми шагами, которые недавно предприняли в Петербурге представители балтской еврейской общины для уличения местных властей в содействии погромщикам. Прибыв в разоренный город, начальник края призвал к себе раввина и представителей еврейской общины и, вместо выражения сочувствия, обратился к ним с речью, полною исступленной злобы. Он говорил, что евреи своими поступками «вооружают всех против себя», что их никто не любит, что им «нигде не живется так хорошо, как в России», что они напрасно посылали в Петербург депутацию с жалобами и «оклеветали начальников и представителей города». В заключение он назвал «лицемерием» ходатайство общины о помиловании убийц, осужденных на смертную казнь, и объявил с торжеством, что лица эти уже помилованы «не по просьбе евреев». Речь преступного генерала, которому место было на скамье подсудимых, вызвала погромную панику во всем юго-западном крае. Боевой орган еврейской прессы («Восход») заявил: «После речи генерал-адъютанта Дрентельна наша надежда на невозможность повторения погромов решительно поколеблена. Что тут помогут министерские циркуляры, когда на месте высшие администраторы живою речью публично парализуют их действия?» Опасения не сбылись. Министр Толстой не мог предать суду близкого к царю киевского Гамана, но грозный министерский циркуляр держал все-таки в узде сатрапов, которые не прочь были каждую Пасху тешить себя погромным зрелищем.
Властным словом была остановлена в России машина погромов, но машина репрессий работала полным ходом. «Временными правилами» 3 мая была санкционирована система легального преследования евреев, как «экономически вредных», и открывалось широкое поле для произвола. Внутри «черты оседлости» сразу захлопнулись все выходы из переполненных городов в деревни; местами из деревень стали выселять и ранее живших там евреев, пользуясь правом крестьянских общин подвергать остракизму «порочных членов». Делалось это очень просто. Заинтересованные лица из местных русских торговцев-кулаков при помощи сельских старшин созывали сход крестьян, обильно угощали собравшихся водкою, и пьяные полуграмотные мужики подписывали «приговор» о выселении живущих в данной деревне евреев; «приговор» быстро утверждался губернатором и немедленно вступал в законную силу. Такие выселения происходили особенно часто в губерниях, подчиненных генерал-губернатору Дрентельну, и не было никакого сомнения, что этот свирепый юдофоб вел в юго-западном крае, через подчиненных ему полицейских агентов, определенную агитацию в этом направлении. Хозяйственное разорение толкало людей за пределы «черты», во внутренние губернии, но тут их встречали бичи закона, усугубленные скорпионами административного произвола. Из Петербурга, Москвы, Киева, Харькова и других запретных центров выселяли евреев массами. Это так вредно отражалось на торговом обороте, что русское крупное купечество в Москве и Харькове ходатайствовало о смягчении ограничений относительно приезда евреев в эти города.
За преследование евреев принялось и военное ведомство. В русской армии служило немало врачей-евреев, из которых многие отличились во время предшествующей русско-турецкой войны. Правительство не могло примириться с этим зрелищем еврея-медика, пользующегося правами офицера в армии, где еврейский солдат не мог подняться выше унтер-офицерского ранга. 10 апреля 1882 года военный министр Ванновский издал приказ об ограничении численности еврейских врачей и фельдшеров в военном ведомстве пятью процентами общего числа медиков. Этот приказ был мотивирован в крайне оскорбительной форме: «Необходимо устранить постепенное увеличение в военном ведомстве числа врачей Моисеева закона ввиду не вполне добросовестного исполнения ими обязанностей и вследствие их неблагоприятного влияния на санитарную службу в войсках». Это грубое оскорбление побудило группу врачей-евреев немедленно подать прошение об отставке. Прошение одного из них, известного беллетриста Ярошевского, было написано в таком протестующем тоне, что военное министерство сочло нужным привлечь автора к суду. «До тех пор, — говорилось в прошении, — пока с евреев-врачей не будет снята так безжалостно наброшенная на них тень, каждая лишняя минута, проведенная ими на службе в этом ведомстве, приносит им только лишний позор. Во имя своего человеческого достоинства они не должны оставаться там, где ими гнушаются».
Подводя итоги печальным событиям 1882 года, журнальный обозреватель того времени писал следующее: «Жизнь евреев со второй половины 1882 года приняла однообразный и мрачный, тоскливо гнетущий характер. Правда, по улицам уже не носится пух от разрываемых перин, не летят с треском стекла разбиваемых окон — вообще нет уже тех громов и молний, которые еще недавно оглашали воздух и веселили сердца православного народа. Но много ли действительно выиграли евреи от перемены незаконных преследований на законные?» Ближайшее время показало, что и «незаконные преследования» еще не совсем вышли из обихода. Государственная монополия, замена уличных погромов канцелярскими, установилась не сразу. Улица еще некоторое время конкурировала с канцелярией.
10 мая 1883 г., за несколько дней до коронации Александра III, произошел погром в южном городе Ростове-на-Дону: было разрушено и разграблено около ста еврейских квартир и лавок, все удобоносимое из еврейского имущества толпа расхищала, а прочее уничтожала. Об этом цензура совершенно запретила писать в газетах, чтобы не испортить торжественности дней коронации. Через два месяца на юге разразился еще больший погром. В православный праздник Илии пророка (20 июля) русские люди стали громить потомков пророка в Екатеринославе. Память великого библейского назарея, считавшего винопитие преступлением, екатеринославские его почитатели отпраздновали тем, что выпили огромное количество спирта и опьянели до степени, требуемой для учинения самых смелых разбойных действий. Зачинщиками были пришлые рабочие из великорусских губерний, работавшие на юге по постройке железной дороги. Они, по выражению современника, исполняли «военную часть предприятия», предоставив «гражданские функции» местным русским жителям: «В то время, как рабочие и более здоровая часть мещан разбивали дома и лавки и выбрасывали вещи и товары, женщины и дети подхватывали все и немедленно уносили или увозили домой». Разгром и грабеж продолжались и на другой день, 21 июля, пока не прибыли войска. Толпа вступила в бой с войсками и, разумеется, потерпела поражение. Погром прекратился после того, как было разорено 500 еврейских семейств и поругана еврейская святыня: из одной разрушенной синагоги громилы выбросили 11 свитков Торы и частью разорвали, частью осквернили священные писания с такими неприятными заповедями, как «не убий, не кради, не распутничай». Пример Екатеринослава подействовал заразительно на его округ: в нескольких городах произошли в августе и сентябре 1883 г. погромы, из которых самый жестокий был в Новомосковске.
1884 год внес в погромную хронику нечто необычайное: погром вне черты еврейской оседлости, в старорусском Нижнем Новгороде, где жило всего два десятка еврейских семейств. Малый по количеству разрушенных домов, этот погром сопровождался убийствами. Подстрекатели распустили слух о похищении христианского ребенка евреями; ребенок был
