Пойдем дальше. Если Союз писателей есть простое государственное учреждение, то в лице Феликса Кузнецова сборника, который может быть опубликован за границей, испугалось государство, то есть «система». Почему же? Антисоветской агитации в нём не было, военные тайны не выдавались. Тем не менее испуг был очень велик. Это странное обстоятельство может пролить свет на некоторые секреты нашей системы.
Власть ударилась в панику по двум причинам. Во-первых, предприятие двадцати трёх было коллективным действием, а такие действия у нас обязательно должны организовываться сверху, а не снизу. Во-вторых, в предисловии было сказано, что в сборник вошли произведения, не прошедшие в Советском Союзе цензуру. Это означало, что, если сборник будет опубликован на Западе, получится вынесение сора из избы: все узнают, что у нас нет свободы слова, хотя считается, что она есть.
Давайте извлечём отсюда вывод и запомним его: нашей системе очень важно, чтобы внешние по отношению к ней люди всерьёз принимали то, что у нас «считается», и думали, будто это реальность.
А теперь вернёмся к цепи событий. Узнав о готовящемся издании альманаха за рубежом и похолодев от ужаса, Феликс Кузнецов стал думать, как это предотвратить. Для этого был один способ: обработать кого-нибудь из участников, чтобы заставить его выйти из сборника и построить на этом дискредитирующую кампанию в прессе. И вот на каждого из двадцати трёх участников была предпринята отдельная персональная атака. Всех применявшихся в ней средств не перечислить. Одному говорили: вы же русский, зачем вам примыкать к этому еврейскому кагалу! Другого укоряли: вы же еврей, как же вам не стыдно быть в одной команде с этими махровыми антисемитами! Третьим доверительно сообщали: инициаторы альманаха подняли весь этот шум только для того, чтобы стать известными на Западе и потом туда эмигрировать, а вы по своей наивности поверили, что это действительно борьба за свободу слова! В общем, на кого действовали кнутом, на кого пряником. Что же касается меня, то в институт, где я был доцентом на одной из ведущих кафедр, прислали, как это у нас называется, «телегу» – донос, соединённый с требованием наказать. Прислал её всё тот же Феликс Кузнецов, а попала она к секретарю институтской партийной организации, чьё имя и будет в нашем списке вторым. Имя второе: Александр Аполлонович Выгнанов. Он вызвал меня к себе в кабинет и больше часа с грозным видом выговаривал мне за то, что я, воспитатель молодежи, участвую в таком грязном начинании, как «тамиздатовский» альманах. Когда я ответил, что прочитал весь сборник и не нашёл в нем ничего предосудительного, Выгнанов заглянул в кузнецовскую телегу и привёл доказательства того, что альманах явно антисоветский. Одним из аргументов был тот, что в нем участвует американский писатель Апдайк. В конце разговора он потребовал от меня выхода из сборника. Чтобы потянуть время, я обещал подумать, и этот ход оказался удачным, так как потом к этому разговору до поры до времени никто не возвращался. Но, конечно, я понимал, что моя судьба, в принципе, решена – ждали лишь удобного случая. И наконец он представился. Весной 1981 года по институту прошло сокращение штатов, и первым на нашей кафедре попал под него я. Так произошло моё увольнение, и институтское начальство, у которого около года было неспокойно на душе, облегчённо вздохнуло.
О том, как оформили моё увольнение, я расскажу дальше, а сейчас мне хочется немного поразмышлять о Выгнанове. Говорят, чтобы понять поступки человека, надо усилием воображения поставить себя на его место. Но в данном случае это для меня невыполнимая задача. Я не раз делал попытки влезть в шкуру таких людей, как Выгнанов, играющих в сегодняшней России такую громадную роль, но это никогда мне не удавалось. Понимая, что такой человеческий тип формируется годами, я старался вжиться в его судьбу, побывать и комсомольским активистом, и вожаком стройотряда в институте, и подающим надежды молодым партийным работником, и выдвиженцем, опьянённым своей карьерой и готовым на всё, чтобы продлить её дальше. Всё это я мог себе представить, ибо находил в собственной душе зачатки и тщеславия, и цинизма, и карьеризма, но в одном месте биографии я никак не мог войти в образ, так как оно казалось мне противоестественным, и всё срывалось. Я не мог понять, как можно было решиться сделать первый шаг, чтобы встать на этот путь.
Ведь каждый, абсолютно каждый человек, даже Выгнанов, был когда-то ребёнком. Так вот, живёт на свете ребёнок, его все любят, балуют, дарят ему гостинцы. Он купается в нежности и доброте, ощущает себя центром дорогого ему мира. Но как бы хорошо и тепло в нём ему ни было, он знает, что есть другой, большой мир, куда он попадёт, выйдя из детства. Большой мир будет ещё богаче, светлее, разнообразнее этого, и надо будет упорно совершенствовать себя, чтобы стать с ним вровень, проникнуть в его захватывающие тайны. И у него есть для этого все возможности. Желание постигнуть большой мир всячески поощряется, о нем пишут популярные книги, показывают фильмы, приглашают его узнать, читают о нём публичные лекции, приглашают в планетарий. Он прислушивается ко всему этому, осваивает новые термины и понятия. Наконец он доходит до единственно правильного учения. И тут… Я не могу представить себе, что в душе нормального человека может не зародиться сомнение. Положим, та часть учения, которая относится к историческому прошлому человечества, ещё может понравиться неокрепшему сознанию своей простотой: формации закономерно переходят одна в другую, а каждый способ производства подготавливает следующий, более эффективный. У давно умерших людей всё так и должно быть: гладко, ясно и понятно. Но когда речь заходит о современности, о вещах, имеющих прямое отношение к вам и вашим близким, тут уж единственно правильная теория обязательно должна вызвать тревогу. Она, правда, по-прежнему остается ясной и логичной, но исторические и социальные закономерности, обеспечивающие эту логичность, кажутся вам теперь посягновением на вашу личность. Они отнимают у вас непосредственное ощущение своего «я». Древний римлянин мог быть, конечно, представителем какого-то класса: патрицием, плебеем или рабом, но вы никак не можете быть представителем класса – ведь в этом случае ваше поведение определялось бы классовой принадлежностью, а оно ничем, кроме вашей собственной свободной воли, не определяется.
В жизни человека наступает критический момент. Его натура страстно хотела распрямиться и вдруг ощутила, что её сжимают. Вместо ожидаемых богатств беспредельного мира ему предлагают скудный казённый паёк. Мир не может быть устроен так нудно и скучно, иначе откуда в нём могло бы появиться, например, такое чудо, как тысячелистник? Вам показывают кое-как намалёванную, плоскую картину и говорят: это и есть всё сущее. Но ведь на этой фанерке могут уместиться только люди прошедших эпох, и могут лишь потому, что они уже мёртвые, значит, ненастоящие. Живой же, настоящий человек там уместиться никак не может. И тут перед вами возникает развилка. Одна из дорог развилки ведёт туда, где всю жизнь придется делать вид, что вы верите фанерному плакату. Как же может живой человек выбрать эту дорогу? Однако же выбирают. Непостижимо!
Не будучи в состоянии это понять, я не стану анализировать фигуру Выгнанова с точки зрения психологии и вынужден подходить к ней с чисто внешней стороны. Но и такое обсуждение небесполезно. Оно прояснит значение среднего партийного аппарата в нашем государстве.
Заметим, что меня вызвал для «проработки» не ректор института, которому я, собственно, только и подчинен, а секретарь партбюро. Отчего? С какой стати? Ведь я – не член партии, и он мне не начальник. До этого происшествия я даже не слышал его фамилию и не знал, где находится его кабинет. Объяснение тут может быть только одно. Жалоба на меня могла поступить либо в партком, либо в ректорат, больше её прислать некуда. В первом случае на неё должен был реагировать тот, к кому она пришла, что он и сделал. Во втором случае надо предположить, что сразу или подумав ректор решил передать дело в руки партийной организации. Какой именно вариант осуществился, я не знаю, хотя сильно склоняюсь к первому, но в общем-то это не имеет большого значения. Вывод, который мы приобщим к своему исследованию, в обоих случаях будет один и тот же: в наших учреждениях наиболее важные вопросы решаются не администрацией, а партийцами. В самом деле, предположим, что Кузнецов донёс на меня непосредственно в партком. Почему он поступил таким образом – ведь он же прекрасно знал, что я беспартийный? Конечно, из-за важности дела, которая, по его убеждению, соответствовала компетенции лишь парткома. Для Кузнецова заставить меня отречься было прямо-таки вопросом жизни и смерти, и, чтобы решить его, он обратился куда следует.
