издательство и в одном избранном жанре - живая природа,
соглашаться на побочную работу для научно-исследовательского
института, в котором заведовал лабораторией Герман Петрович, и тем
самым закреплять с ним, а значит и с Дашей, знакомство. Ошибка - с
Дашей знакомство? Чудовищно! Как путаются мысли в голове! И вот...
Уму непостижимо, как могут люди спокойно спать в той большой
палатке? Ах этот дождь, дождь и черная, черная, непроглядная ночь!
А Даша так боится в тайге темноты...
6
Андрей дошел-таки до Берлина. Трижды еще попадая в медсанбат, он уклонялся от посылки в тыловой госпиталь. И каждый раз на той острой грани, когда вообще поднимался вопрос об отчислении его из действующей армии.
Он догадывался: ему помогал далекий, но имеющий большую силу генерал Зыбин. Фамилия Зыбина часто упоминалась в приказах Верховного Главнокомандующего, о нем писали в центральных газетах. А личной встречи не получалось, хотя Яниш многократно передавал Андрею добрые слова, сказанные Зыбиным о его рисунках. Значит, следил за ним. И верил в него. А ведь среди тысяч и тысяч рисунков, сделанных Андреем, не так-то много оказывалось законченных. Чаще наброски так и оставались набросками. И неизвестно, что попадалось на глаза Зыбину. Этого и Яниш не знал. Он пересылал в политотдел армии все рисунки Андрея.
Дошел до Берлина и Яниш. После подписания акта о капитуляции фашистской Германии, выслушав сообщение об этом, он признался Андрею, что очень устал.
"В боевой обстановке спать я ложился - и сразу словно под воду уходил, все исчезало. А вскакивал после сна, как на пружинах. Побрился, умылся и готов ехать, шагать, бежать бегом. А теперь заснуть не могу, голова болит, раскалывается, и утром ноги словно чугунные. Хожу, пол боюсь проломить. Такие тяжелые шаги. И зевота одолевает, противная, тягучая зевота. Недоуменно развел руками. - Вы этого, товарищ Путинцев, не испытываете?"
"Нет, - ответил ему Андрей. - Ноги у меня не чугунные. И голова не болит. Спать я стал крепче. Хуже другое: не сумел я сделать то, что должен был сделать".
"Вы сделали больше, чем могли. Говорю это без лести. Я видел, как вы работали".
"Согласен. Больше, чем мог бы, и меньше, чем должен был сделать. Тоже говорю честно".
"Ну, это за пределами моего понимания".
Андрей не кривил душой. Чувство невыполненного долга не покидало его. Да, работал он много и сделал много. И если мерить искусство рисунка обычными мерами, работал неплохо. Его рисунки ходили по рукам, ими восхищались, просили подарить на память. Всех подкупало мастерство Андрея. Но сам он оставался недоволен. Точность, правдивость - да. Ему же хотелось добиться еще и набатной силы в каждой своей работе. Добиться той потрясающей силы, с которой он в большой серии рисунков изобразил трагедию Галины, все, что произошло в ту страшную ночь. Никто, разглядывая эту серию, не мог оставаться спокойным.
Он понимал: тогда это был самый первый и самый сильный, оглушающий удар войны. Потом, став повседневными, они уже не такой жгучей болью отдавались в его сердце. Ненависть к врагу накипала и становилась все яростнее, а в конкретные образы таким же палящим пламенем перетечь не могла - не хватало профессионального мастерства. Только сама Галина в рисунках удавалась Андрею именно так, как ему хотелось.
Галина тоже дошла до Берлина. В том самом медсанбате, в который она попала с обмороженными руками. Медсанбат передвигался на запад вместе с наступающими войсками генерала Комаровского, а стало быть, и вместе с редакцией дивизионной газеты, куда причислен был Андрей. Они виделись довольно часто. Галина радостно восклицала:
"Андрейка пришел! - Поясняла: - Братец мой".
И бежала ему навстречу. Робко льнула к нему, обнимала. Сквозь гимнастерку Андрей ощущал ее маленькие тугие груди. Мягкими ладошками Галина стискивала Андрею руки, поглаживала нежно:
"Братка, береги это чудо - пальцы свои!"
И тихо радовалась, замечая в его руках блокнот и карандаши. А он боялся, как бы Галина не стала принимать искусственные позы. Он и сам не знал, почему ему хотелось рисовать Галину, когда она моет руки, вытирает их полотенцем, когда перевязывает раненых или поправляет подушки. Когда с кем-то возбужденно спорит или внимательно вслушивается в чей-то рассказ. В каждом рисунке Андрею открывались все новые и новые черты и в облике, и в характере Галины. Все более казались они ему привлекательными - преданность делу, доброта, - и очень хотелось сделать и для нее что-нибудь доброе, вызвать открытую и простодушную улыбку. Андрей показывал свои быстрые наброски, в которых Галина представала немного смешной. Она вздыхала:
"Ой, как здорово! Видел бы Митя! Он посмеялся бы с нами".
Митю никак забыть она не могла. Каждый день вспоминала по многу раз.
Андрею запомнилось. Один из тяжелораненых, молодой лейтенант Березин, которого после двух трудных операций решили направить в тыловой госпиталь, при народе сказал ей:
"Золотая! Галя! Вот тебе мой адрес домашний, дай мне свой. Останемся живы, прошу, не откажи, после войны выйди за меня замуж. Врачам спасибо. А все же это ты меня у смерти отняла, твой милый взгляд, твои заботливые руки. Полюбил я тебя, при всех признаюсь".
Очень искренне говорил лейтенант. И все кивали головами сочувственно. Потому что на фронте, случалось, на любовь смотрели как на мгновение забытья: хоть час, да мой, война все спишет. Лейтенант молил, ждал ответа, но Галина беспомощно оглянулась.
"Андрейка, ты хоть ему скажи: не могу я. И никогда. Ни за кого не пойду. - Зардевшись, еле слышно прибавила: - Даже за тебя не пошла бы".
Ему долго потом чудился сбивающийся тихий голос Галины и виделись ее щеки, залитые жарким румянцем. Почему? Ведь все это противоречило сказанным ею словам. И не знал он сам, как к ним отнестись. Он сделал вид тогда, что ничего не понял, не расслышал. Как будто и никто не обратил внимания. Галина же несколько недель избегала с ним встреч. Андрей не находил объяснений этому.
О Галине он думал как об очень хорошем и несчастном человеке. Хорошем тем более еще и потому, что несчастье свое она переносила стойко.
И когда Андрей думал так, ему почему-то вспоминались слова Зыбина, сказанные при последней с ним встрече в Чите: "Ты холост, тебе еще, возможно, неведомо чувство чистой и единственной любви. А без Нины, чем и когда бы теперь ни кончилась война, для меня жизни полной, многоцветной уже нет. И не будет".
Вот, видимо, так и для Галины. Остался ей с изуродованными руками свет один: самозабвенно ухаживать за ранеными. Ведь и Зыбин тогда прибавил: "И из армии, если останусь жив, я теперь никуда не уйду, стариком, инвалидом - все равно в любом качестве и любом звании буду нести свою службу".
Зыбин не дошел до Берлина. В звании генерал-полковника, готовясь принять командование фронтом, он был убит.
Известие о гибели Зыбина Андрей принял так, словно на него обрушилось небо. Долго ходил, ни с кем не разговаривая. Мысленно вспоминал его внешний облик и повторял про себя: "Вот чей портрет написать я должен. Не тот, что знают все по фотографиям, а единственный, который вижу только я один".
Он сделал несколько эскизов. И все отложил в сторону. Зыбин получился. Схожий именно с тем комдивом, что впервые врезался в память Андрея словно летящим над снежным полем, где проводились учебные стрельбы. И еще чуть-чуть с тем Зыбиным, что тяжело приподнял голову при появлении Андрея в его кабинете в Чите и ладонью как бы умыл лицо, прежде чем заговорить - открыть свою душу. Недоставало в набросках портрета черточек того человека, что, невидимый и безмолвный, настойчиво и властно определял жизненный путь Андрея на самых решающих поворотах.
Пусть над рисунками поработает время. Может быть, мирные дни лучше, чем военные тревоги, подскажут, помогут найти пока еще так не поддающуюся карандашу мягкость в облике "каменного" комдива. Хотя...
Хотя ведь сам же Зыбин сказал, что служба в армии всегда была и будет для него главным делом жизни и что в армии это нужно - быть каменным.
Быть каменным... А только ли в армии? Теперь, когда затих железный скрежет танковых сражений и земля не вздрагивает от ударов тяжелых снарядов, надо заново определять себе место в жизни. Но чем бы ты ни занялся, за спиной все равно неизгладимо будут стоять грозные тени войны.
Быть каменным... И Андрей ощущал, что он становится каменным. К той окаменелости сердца, что возникла у него после гибели Мирона и жестоких слов Ольги, теперь прибавилось и другое - невосприимчивость к боли. Своей. И чужой.
Свою самую затяжную и мучительную боль, когда темнело в глазах и липкая испарина покрывала лицо, он приучился переносить, спокойно выполняя начатую работу. Ему казалось, что в эти минуты, иной раз долгие, он покидает самого себя и смотрит на побледневшего Андрея Путинцева откуда-то со стороны. В чужую боль, а эта боль прежде всегда опаляла сильнее, он теперь вникал с еще более холодным спокойствием, нежели в свою.
