Школы повсеместно оставались закрытыми. Действовали лишь несколько начальных классов, но и то в смехотворно малом числе мест: немцы считали, что если «туземцев» научат считать до 100, то этого им будет более чем достаточно[14]. Не предусматривалась ни вакцинация населения, ни оказание ему какой-либо медицинской помощи. Все воззрения оккупантов пронизывало понятие «Untermenschen» — «недочеловеки», в соответствии с которым советские граждане должны были рассматриваться как «смесь более низких или низших типов человеческих особей, то есть в действительности как субчеловеческий тип»[15]. В Германии и в оккупационной армии этот тезис пропагандировался в особенности в первый период войны. Его распространение отчасти сократилось, лишь когда дело приняло неблагоприятный для немцев оборот, но полностью не прекращалось /101/ до самого конца: подобные формулы призваны были ликвидировать в войсках какие бы то ни было угрызения совести за совершавшиеся зверства.
Масштабы убийств, грабежа и депортаций
Первыми жертвами были евреи и военнопленные. Заранее спланированные массовые казни осуществлялись особыми командами, так называемыми Einsatzgruppen. Именно они обычно занимались истреблением евреев, которые традиционно жили многочисленными группами в западных районах СССР. Все киевские евреи, например, как полагают, были уничтожены в скорбно знаменитом овраге Бабий Яр[16]. Аналогичные акции имели место в Керчи, Таллинне, Львове, Минске, Риге и многих других города[17]. Среди военнопленных в соответствии с приказом, отданным накануне вторжения, уничтожению подлежали «политические руководители и партийные функционеры». Практически же, как только пленных военнослужащих выстраивали в пункте сбора, раздавалась команда: «Комиссары, коммунисты и евреи, шаг вперед!» Вышедших из строя тут же расстреливали. Чтобы попасть в их число, достаточно было просто иметь «интеллигентный вид», поскольку все зависело от произвола немецких офицеров[18].
Впрочем, участь остальных была не многим лучше. С ними обращались хуже, чем с бродячими собаками. Часовым было приказано стрелять по ним при малейшем подозрительном движении. Размещали их где попало, зачастую под открытым небом, просто за колючей проволокой, и нередко неделями не давали никакой еды. Раненым не оказывалось медицинской помощи. Из немецкого документа видно, что во многих случаях их преднамеренно старались умертвить голодом и холодом. Перевозившие пленных поезда приходили к месту назначения набитые трупами. Пленных травили ядом или убивали иными способами, потому что в них видели обузу, лишних едоков — и только. Зимой 1941/42 г. смертность в лагерях военнопленных достигла масштабов настоящего массового истребления. Как свидетельствует тот же документ, они умирали «как мухи», сотнями тысяч; смертность колебалась в пределах от 30 до 95% в зависимости от лагеря[19]. Так продолжалось до тех пор, пока немцы полагали, что победа уже у них в кармане. Впоследствии они предпочли использовать военнопленных в качестве дешевой рабочей силы и даже жалели задним числом, что дали погибнуть столь многим из них. Тем не менее они продолжали обращаться с ними так же бесчеловечно (был даже отдан приказ выжигать у них на теле клеймо, но приказ этот как будто не был приведен в исполнение[20]). Кормили военнопленных настолько плохо, а работа была столь тяжелой, что число жертв среди них продолжало оставаться очень большим. Численность военнопленных была очень высокой: 5 млн. человек, из которых /102/ 3,3 млн. человек, взятых в плен в первое лето[I]. В неволе погибло около трех с половиной миллионов. Их смерть рассматривается как самое тяжкое преступление, совершенное немцами во второй мировой войне, после истребления евреев[21].
Следующей задачей немцы ставили себе экономическое ограбление оккупированных территорий. Как только стало ясно, что война затягивается, эта задача сделалась главной. Ее выполнением занимался обширный аппарат, в котором согласованно действовали государственные ведомства и частные компании. Возглавлявший всю эту деятельность Геринг без обиняков заявил: «Я хочу набить мешок и намерен сделать это со всей основательностью»[22]. Два типа ресурсов в особенности влекли к себе немцев: продовольствие и нефть. Не брезговали они и прочим, сырьем, лесом, углем, а там, где им удавалось пускать в ход заводы и фабрики, — также и промышленной продукцией. Но особенно безотлагательным было их стремление заполучить продовольствие. Оккупационная армия уже и так снабжалась на месте. Но немецкие планы были куда более обширными: в основе их лежала надежда, что еще до конца 1941 г. все вооруженные силы Германии смогут перейти на продовольственное снабжение за счет России. «Единственная верная политика, — заявил нацистский главарь Борман, — это та, которая обеспечивает нам максимум снабжения»[23]. Это означало: отобрать у крестьян все вплоть до последнего зернышка. Естественно, что исключения не было сделано и для украинской деревни, хотя в какой-то момент некоторые из нацистских руководителей лелеяли замыслы о предоставлении украинцам относительно привилегированного положения, чтобы противопоставить их русским.
Таким образом, оккупанты не смогли создать даже видимости функционирующей экономики на захваченных советских территориях. У местного населения, особенно в городах, были отняты даже самые элементарные потребительские блага. Сопротивление жителей, саботаж, демонтаж оборудования перед отступлением — все это довершало картину. Меры выкачивания добра немцами становились все более беспощадными, но результаты так и не смогли удовлетворить оккупантов. Подсчитано, что за вычетом снабжения собственно /103/ оккупационных войск Германия смогла взять в захваченных областях лишь немногим больше того, что она могла бы получить без войны, пользуясь обычными каналами торговли[24]. В отместку немцы в момент отступления пытались вывезти все, что оставалось, и уничтожить все то, что не могло быть вывезено.
Наконец, еще одна задача, которую поставили перед собой гитлеровцы, заключалась в депортации в Германию еще сохранившего трудоспособность советского населения с целью использовать его как рабочую силу в своем хозяйстве. Вначале они пробовали вербовать добровольцев и, особенно в Западной Украине, сумели обольстить немало людей обещаниями лучшей жизни. Немного времени, однако, потребовалось для того, чтобы обманутые увидели, что уготованное им положение не слишком отличается от положения военнопленных. Никто больше не соглашался ехать в Германию, и немцы перешли к применению силы. Началась настоящая охота на людей, напоминавшая, по свидетельству немецкого источника, «самые мрачные периоды работорговли». Искали преимущественно молодежь, но не щадили и пожилых, в том числе женщин; их зачастую насильно отрывали от детей и принуждали делать аборты в случае беременности. Под дулами автоматов, подгоняя ударами бичей, их гнали по улицам городов, а потом набивали в железнодорожные составы. Деревням, которые не поставляли установленного числа людей, грозило сожжение; и многие были сожжены. У тех, кто прятался, разрушали дом и конфисковывали жалкие остатки имущества. Перед отступлением оккупанты делали последнюю попытку угнать с собой всех трудоспособных мужчин. В Германии депортированные должны были ходить с особой отличительной нашивкой на одежде, жить в специально отведенных для них лагерях и трудиться, как каторжные. По данным советских источников, численность их в общей сложности превышала четыре миллиона (по немецким документам — около трех миллионов). Как и в случае с военнопленными, большинству из них суждено было погибнуть[25].
Суммируя вместе все эти обстоятельства, можно получить представление о том, как жилось людям на обширной территории, оккупированной немцами. Недостает только последней детали. Гитлеровская политика вызывала у населения все более сильное сопротивление, размах и ожесточенность которого постоянно нарастали. Немцы пытались подавить его с той исключительной беспощадностью, которая была заранее запланирована ими. Потом к этому стали прибавляться страх перед пребыванием во враждебной стране и ярость из-за невозможности совладать с подобным противодействием даже самыми жестокими мерами. Массовые казни становились все более частыми. В каждой из стран, оккупированных нацистами во время второй мировой войны, есть свои селения-мученики, где жители были уничтожены, а дома — разрушены: Лидице — в Чехословакии, Орадур — во Франции, Мардзаботто — в Италии. В СССР они насчитывались сотнями: не было такого города или района, где не происходило /104/ бы массовых убийств[26]. Всем известны названия немецких лагерей смерти: Освенцим, Маутхаузен, Дахау, Бухенвальд. Множество аналогичных лагерей было устроено на советской земле: под Ригой, Вильнюсом, Каунасом, Львовом, Минском — если ограничиться лишь самыми крупными лагерями. Подсчитано, что жертвами оккупации стали примерно 10 миллионов советских граждан[27]. Существует, однако, другая, еще более впечатляющая советская оценка. До войны во всех областях, подвергнувшихся затем немецкой оккупации, проживало в общей сложности 88 млн. человек; к моменту освобождения в них оставалось 55 млн. человек, причем большая часть недостающих была убита или депортирована (остальные были призваны в Красную Армию или эвакуированы на восток[28]). В таком городе, как Орел, из 114 тыс. жителей, живших там до войны, оставалось 30 тыс.[29] То же было и в других местах. Эта леденящая кровь картина и открывалась взору советских солдат при наступлении.
